Михаил Ахманов - Странник по прозвищу Скиф

— Ты только погляди, князь! Погляди! Ну и дела! Сильно же тут кого-то опасаются!

Джамаль вскинул голову. Перед ним, на вершине гигантского утеса, парил город; камни его сливались со скалами, башни, словно зубцы титанического парапета, вонзались в облака, а стены подпирали небо.

Он не задумывался о сущности своего дара. Дар был для него реальностью — такой же, как солнечный свет, как воздух и пища, как напитки и транквилизаторы, заглушавшие на несколько часов паранормальное восприятие. Когда-то он пил, а затем, попав в лечебницу, был вынужден принимать лекарства; предполагалось, что эти снадобья сделают его нормальным человеком. Его врачи, однако, сами не ведали критериев нормальности; для них он являлся всего лишь алкоголиком со странными фантазиями, забавным пациентом, объявившим себя Владыкой Мира Снов.

Безусловно, он не был нормален, хотя и не считал себя сумасшедшим параноиком; просто он был иным, непохожим на других — жирафом, затесавшимся в овечье стадо. Мир представал перед ним как бы в двух разительно отличавшихся обличьях. Одним из них являлось повседневное: город, где он жил, комната, в которой провел долгие годы, одежда, мешком висевшая на его длинном костлявом теле, люди, что окружали его. Пребывая на тусклой грани повседневного, он оставался бессилен; ни события, ни судьбы людей не подчинялись ему.

Но стоило прикрыть глаза, сосредоточиться, включиться, как крохотный повседневный мирок расширялся до размеров Вселенной — огромной, яркой, необозримой, сверкающей вечным и нерушимым великолепием. Этот мир представал перед ним не в сиянии бесчисленных звезд, не в спиральном пламени галактик, не в тусклом свечении лохматых газовых облаков, не в блеске мерцавших отраженным светом планет, не в красочных переливах кометных хвостов. Он видел арфу — гигантскую арфу на фоне сероватого туманного занавеса, как будто оттенявшего нейтральным цветом яркое и пестрое переплетение струн.

В юности, еще до того, как проснулся дар, его учили играть на арфе. По мнению наставников, он обладал абсолютным слухом, превосходной музыкальной памятью и необычайно длинными гибкими пальцами; он мог извлечь из своего инструмента невероятные аккорды, а любую услышанную мелодию запоминал навсегда.

Быть может, его музыкальный талант предшествовал тому, истинному дару, позволявшему играть на струнах Вселенской Арфы? Быть может, усвоенные в детстве навыки определили для него и ментальное восприятие мира? Как иначе объяснить то, что он представлял Вселенную в виде арфы, а не органа, не скрипки, не целого оркестра?

Впрочем, он никогда не копался в своих воспоминаниях; то, что случилось до пробуждения дара, не вызывало у него интереса. Гораздо важнее, что дар принадлежал не только ему; пребывая в своем одиночестве, он мог лишь обозревать великолепную арфу и предчувствовать те мелодии, которые удалось бы сыграть на ней. Но, чтобы коснуться струн, он нуждался в партнере — в живом и трепетном огоньке, который скользил бы по радужным нитям, направляемый к цели его разумом, его мыслью, его желанием. Только тогда арфа могла зазвучать!

Он чувствовал это, он был в этом убежден, но он не являлся богом и полновластным владыкой — даже в Мире Снов. Чтобы попасть туда, он нуждался в согласии и доверии будущего странника; не в том согласии, что скреплено подписью и печатью либо выражено словами, но во внутреннем, инстинктивном и подсознательном намерении, позволяющем вступить в ментальный резонанс.

О, если бы он нашел таких людей двадцать, десять, пять лет назад! Сколько чудес он мог бы показать им в Мире Снов, какие восхитительные ноты извлечь из своей арфы, какие открытия свершить! Возможно, он разобрался бы с тайной Того Места, исследовал мыслью это серое ледяное безвременье, этот загадочный фон, на котором сияли струны его арфы… Иногда ему казалось, что он мог бы проникнуть туда — не косвенно, не прикасаясь к нитям инструмента, но прямо; нырнуть в серую мглу, ощутить ее вязкость, ее холод, ее загадочную сущность. Возможно, и там он услышал бы какие-то звуки?..

Но подобные эксперименты требовали времени и осторожности. Теперь он мог не торопиться; пусть не двадцать, не десять, не пять лет назад, но все же он нашел людей, открытых для сотрудничества. Или они нашли его.

Так или иначе, теперь он мог изучать и пестовать свой дар, наслаждаться им, не тревожась о повседневном. Люди-самоцветы, живые огоньки, скользили к многоцветным клубкам миров, подчиняясь собственному желанию и его воле; он, словно обладатель несметных сокровищ, швырял на струны арфы холодные синие сапфиры и голубые капли аквамаринов, искристые изумруды и бериллы, кровавые, алые, розовые рубины, морионы, аметисты, золотые цитрины, сиявшие ярким светом алмазы, огненные, белые и черные опалы, коричневатые топазы… Бесконечным сверкающим ожерельем они плыли друг за другом в Мир Снов, в теплый уют островов Фрир Шардиса, в заброшенные древние города Пирама, в Шшан, населенный разумными крылатыми тварями, в неприветливые скалистые горы Ронтара, в фэнтриэлы охотничьих Сафари…

Нередко он спрашивал себя: существуют ли эти миры в реальности или являются лишь плодами людского воображения? Обсидиан, защитник и покровитель, тоже жаждал получить ответ на этот вопрос — ответ однозначный и недвусмысленный, желательно — подтвержденный фактами, какой-либо правдоподобной теорией и неоспоримыми экспериментами. Обсидиану нравилась четкость; смутные домыслы и туманные гипотезы раздражали его, как красная тряпка, вывешенная перед мордой быка.

Пока что тряпка оставалась на месте, ибо необходимый ответ не существовал. Во всяком случае, для него; он не знал и не ведал, как соотносится реальное Мироздание с гигантской многоцветной Арфой. Быть может, ее струны были лучами звезд, а пестрые клубки и переплетения нитей — самими звездами? Или галактиками? Или планетами?

Говоря по правде, он не слишком этим интересовался. Он называл реальностью повседневный мир — тот, в котором протекало его физическое существование; что же касается Шардиса, Альбы, Амм Хаммата, Ронтара и десятков прочих фэнтриэлов, то ему казалось удобнее числить их по разряду снов. Или, если угодно, овеществленных фантазий.

Обсидиан был недоволен; ему хотелось большей определенности. Он называл его, Повелителя Мира Снов, телекинетиком, не осознавшим до конца свой дар. Но разве осознание являлось столь необходимым? Разве все Как и Почему требовали ответов? Для него важнее было Зачем, и на этот вопрос он отвечал себе самому с полной откровенностью: для наслаждения. Ибо, как всякий человек, обладавший каким-нибудь уникальным талантом, он испытывал наслаждение, используя и тренируя свой дар, и был несчастен, когда такой возможности не представлялось.