Александр Мазин - Варяжская сталь: Герой. Язычник. Княжья Русь

– Устал с тобой говорить, баба. Решай сейчас, кем ты хочешь стать: рабой или княгиней?

– Рабой не хочу, – чуть слышно проговорила Наталия.

– Вот и любо! – Владимир взял ее за локотки, поднял с лавки. Наталия попыталась спрятать заплаканное лицо, но князь не дал. Развернул к себе, поцеловал крепко, сказал: – Люба ты мне! Ох, люба! – Стиснул крепко, накрыл ягодицы широкими ладонями, сжал больно, жадно.

Пахло от князя так же крепко: конским потом, железом, похотью… Зверем пахло. Слезы катились из Натальиных глаз, но Владимир этого уже не видел: опрокинул грудью на посеченный ножами стол, задрал подол платья и исподницы, мял мягкую плоть твердыми грубыми пальцами. Хотел, видно, пробудить в ней желание, но лишь распалился сам. Насел сверху, навалился, подмял, как жеребец – кобылу, зарычал, ухнул – и отпустил. Быстро управился. Наталья подумала – всё. Ан нет. Владимир не успокоился.

– Разоблачись, – хрипло бросил он.

Наталия противиться не посмела. Развязала поясок, сняла одежку и исподнее, замерла, чувствуя себя рабыней на рынке, которую оглядывает купец.

– Хороша, – одобрил наконец Владимир, шлепнул Наталию по ягодице: не ударил – приласкал. – Оденься и иди в спаленку. Там жди.

Уже у дверей окликнул:

– Стой!

Подошел, взял двумя пальцами за подбородок:

– Ничего мне сказать не хочешь?

– Что тебе будет угодно услышать, мой господин? – чуть слышно проговорила Наталия.

– Гордая, – похвалил князь. – И умная. Знаешь, что я своему слову хозяин. Не дрожи. Никто больше тебя не обидит. И сына твоего… Нашего. Никто… – сильнее сжал пальцы. – …Кроме меня.

Владимир отпустил Натальино лицо. На нежной коже остались красные следы.

– Иди, – велел князь. – И помни: твое счастье зависит от моего. Так что постарайся, чтобы я был счастлив. И тогда ты узнаешь, насколько я лучше моего брата. Ты поняла, княгиня?

– Поняла, – глядя в пол, прошептала Наталия.

Владимир не видел ее глаз и не мог услышать мыслей ромейки. К счастью для нее.

– Почему ты его отпустил? – Князь-воевода Артём мрачно уставился на воеводу Пежича.

Воеводы не были особо близкими друзьями, но оба варяги. Считай, братья по оружию. Не родные, но – свои.

– Я поступил по Правде, – спокойно ответил Пежич. – Сам посуди: не драться же мне с Путятой? Он ведь не нурман какой-нибудь, а наш, Полянский. Тем более виру и головное он уже заплатил.

– Путята – не варяг! – бросил Артём. – А убили варягов!

– Согласен, – не стал спорить Пежич. – Но опять же сам посуди: что они были за варяги? Одиннадцать лет Олруд служил ромеям. В Киеве меньше двух лет живет. Ты это знаешь. Твой отец сам помогал ему обустраиваться.

– Он был родичем старого Рёреха! – напомнил Артём.

– Ну так пусть Рёрех и спросит с убийц, – пожал плечами Пежич.

– А я тебя другом считал, – мрачно проговорил Артём.

– А я и есть твой друг, – спокойно сказал Пежич. – Олруда с сыном жаль, но для твоего рода, Артём Серегеич, его смерть благо.

– Думай, что говоришь, воевода!

– А ты сам посуди: первый жребий пал на твоего брата. Его князь забрал. Вроде как на себя принял. Но жертва-то Сварогу все равно нужна. Это же не твой распятый бог, которому одних лишь слов довольно. Осерчает Сварог – не будет нам на этой земле удачи.

– Сам придумал?

– Добрыня сказал.

Артём глянул исподлобья на Пежича, подумал… И кивнул.

Простил.

Пежич вздохнул шумно, заулыбался, хлопнул Артёма по плечу:

– Как женка молодая, Доброслава? Люба?

– Толкова, – ответил Артём. – С приданым своим управится.

– Как это? – удивился Пежич. – А ты что же?

– А наше дело – воинское, – спокойно ответил Артём. – Нам с тобой холопов погонять некогда. Чую я: Владимир в Киеве сидеть не будет.

– Это да, – согласился Пежич. – Как у тебя с ним?

– Обид нет, – кратко ответил Артём. – Что еще в Киеве слышно, кроме сварговых самовольств?

– Нурманы балуют. – Лоб воеводы прорезала вертикальная складка. – Людей обижают, задираются… Денег у князя требуют. За то, что посадили его на киевский стол…

– Собака лает – ветер носит, – зло процедил Артём.

– Это верно, – согласился Пежич. – Владимир своим ближникам, Сигурду и Дагмару, столько земель раздал, что своим ничего не осталось. – В голосе воеводы толкнулась обида.

– Это ненадолго, – заверил Артём. – А Сигурд – это, считай, наш юный Олав Трюггвисон. Олав, как только окрепнет, сразу двинет отцово конунгство у недругов отбивать. А Дагмар князю – родич. И друг давний. Не одарил бы его князь, ты бы первый сказал, что это – не по Правде. Да и ни к чему Дагмару здешние земли. У него – Сюллингфьёрд есть.

– Во-во… – проворчал Пежич. – Уже шея Дагмарова от золота к земле гнется, а ему всё мало. С нурманами, брат, хорошо дерьмо вперегонки жрать: схарчат – никому не оставят. – И вернулся к прежнему: – Значит, ты, Артём Серегеич, на Путяту тоже зла не таишь?

– На Путяту? – Артём усмехнулся. – На него – за что? Он головное князю заплатил. И вдове – тоже.

Пежич тоже усмехнулся. Головное князю – это по Правде. А вот с вдовой Путята ошибся. Это у них, полян, жены мужам наследуют. И скот [63], и месть. У полян. Не у варягов…

– Это кощунство, и оно должно быть наказано! – яростно рубя рукой воздух, рычал Путята. – Это не над одним лишь сваргом надругались, а над самими Сварогом и Перуном. Чую я: это христианские козни. Одни христиане способны на подобное! Только они на такое пойдут, потому как для них наши славные боги, боги наших пращуров, – одни лишь мертвые деревяшки!

– Трудно мне судить об этом. – Владимир пригладил усы, заодно скрывая улыбку. – Вот кабы подождали вы меня, дабы мог я увидеть надругательство воочию, тогда другое дело.

Путята усмешки не заметил, зато она не укрылась от Сигурда, который с интересом ждал, чем же закончится дело.

У великого князя нынче отменное настроение. Вечер и ночь он провел на ложе ромейки. И было ему хорошо. А что до кощунства, так это с какой стороны посмотреть…

– Расскажи-ка мне еще раз, воевода, в каком виде вы нашли этого сварга, – предложил Владимир, изо всех сил стараясь, чтоб голос его прозвучал строго и сурово.

– Твоя воля, княже. – Видно было, что Путяте неприятно говорить о том, как унизили жреца его бога, но он смирил гордыню. – Нашли его утром твои отроки, что пришли к Перуну обряд братания свершить. Лежал он у ног Перуна, и в уши его были вдеты стальные кольца, а сквозь кольца эти была протянута цепь, что обвивала ноги Перуна. Так он и лежал, истомленный ранами и жаждой, пока не подоспел я и не освободил его.

– А были ли на нем знаки, указывающие, что содеяно это христианами? – спросил Владимир.