Владимир Свержин - Сын погибели

Об этой земле, что под ясной озерной водой — о граде Китеже, — Федюня слышал, еще на коленях у прадеда сиживая. Сказывали, что в том краю стоит змеиного царя терем, и кто по тропе-волне к потаенному крыльцу дойдет, тому суть всякой вещи, всякого слова откроется. Оттого и мечтал Федюня до подводного града дойти, а коль повезет, то и до самого змеиного царя добраться. Да и то сказать, отчего не добраться, когда родился на свет в полуночный час на Ивана Купалу, так что всякий тайный путь точно солнцем высвеченный?! Поди, не зря Кочедыжником [10] Кочедыжник — цветок папоротника (др. — слав.). прозвали.

Долго ли, коротко ли, где конным, где пешим, а добрался Федюня до Светлояр-озера. Да вот незадача: как воды расступились, он помнил, как в град входил — помнил. А далее точно сон дурной. Только-то и виделось — глаза огромадные, желтым пламенем горящие. Ни проснуться, ни взор отвести. А как очнулся — тропа средь вод, да только места незнакомые и люди, по всему видать, чужестранные и до жути диковинные. Хотя все, что они лопочут, понятно, но речь вроде как и незнакомая, нелюбезная. Нет, чтоб гостя к обеду пригласить — схватили, в железа заковали, повезли невесть куда.

«Насилу ушел, — подумал Федюня и тут же осекся. — Отчего же насилу?»

Привезли его в неведомый град к людям грубым да неласковым — это верно, а что ж касательно остального — так сущая безделица. Как притянули волоком на судилище, так и вздумалось отроку, что надо бы поспешать от того места подальше. Тут-то копья у стражи змеями обернулись, и путы сами собой наземь спали. Так что шел теперь Федюня по городской улице куда глаза глядят, да и сам не ведал куда.

Стражи у ворот, увидев незнакомца в чудном заморском платье, от чрезмерного усердия бросились преграждать ему путь. Глянул на них Федюня с укором, те и застыли в оторопи. Когда мимо отрок проходил, и словом не обмолвились — так и прошествовал через городские ворота. Да только за воротами, почитай, весь белый свет, а что там искать: может, к отчему дому путь-дорожку — так ведь нет отчего дома.

Закручинился было Кочедыжник, а потом хлопнул себя по лбу, точно умишко, задремавший в граде Китеже, обратно возвращался. Ведь други-то милые — дядька Лис и Камдель, витязь заморский — тоже по тракту нерукотворному под воду ушли! Может, и они нынче где-то поблизости обретаются? А может, и вся дружина княжья тут.

Федюня посторонился, пропуская мимо возы, запряженные волами.

— Подайте! — послышалось рядом. — Смилуйтесь, не дайте помереть от голода калеке убогому!

Только сейчас Федюня заметил, что по обочинам дороги сидят полдюжины нищих, протягивая руки к медленно катящимся возам.

— Здрав будь, почтенный, — поклонился Федюня ближайшему калеке, сидевшему в маленькой тележке, выставив сухие нехожалые ноги.

— Где уж там, — отмахнулся тот. — Здрав будь… Почтенный… Чего надо, малый?

— Вы тут у дороги сидите, может, слыхали — не объявлялся ли в здешних краях князь Мстислав с дружиной?

— Не знаю о таком, — покачал головой нищий. — Вот нынешний король Гарольд Английский, тот — да, объявился. Сказывают, прям из озера вышел. Да не один, а с целым войском! Врут, поди. Но складно врут.

— Ой, не врут, дяденька! — всплеснул руками Федюня. — А где ж ныне та рать?

— Так говорю же — в Лондоне. Где ж ей быть? Гарольд — всей тамошней земли король.

— А как отсель до того Лондона добраться?

— Эх, далече, малый. Ноги б ходили — ей-ей, сам отвел бы. А языком всех миль не перечтешь.

— Ну так пойдем. — Федюня протянул нищему руку, помогая встать.

Тот вознамерился было оскорбиться злой насмешкой или поведать глупому чужестранцу, как во время схватки при Фаулскирке опрокинувшаяся лошадь привалила молодого оруженосца Гарри из Суонси, навсегда лишив возможности двигаться иначе, как на этой злополучной тележке…

Он уже открыл рот для того, чтобы высказать мальцу горький упрек, но вдруг померещилось калеке, будто возле колеса тележки скользнула змеиная тень. Сам того не осознавая, схватился бедолажный за протянутую руку, и тут ноги его точно пламенем ожгло. «Куснула-таки, сволочь, — с досадой подумал он, вскакивая. — Сейчас, поди, и помру». Однако жгучая боль исчезла так же быстро, как и появилась, а он продолжал стоять.

— Пошли, — потянул за руку Федюня, словно удивляясь, почему его собеседник медлит.

Тот сделал шаг, еще один, ошарашенно глядя на собственные нижние конечности, затем подпрыгнул, выделывая замысловатое коленце, дробно отбарабанил ритм стремительной джиги по наезженному тракту.

— Йо-ха! — крикнул он, бегом устремляясь от города.

Ни слова не говоря, Федюня побежал вслед за ним.

— Ты видел? — указывая на улепетывающую невесть от кого парочку, спросил соседа один из соискателей лишнего пенни.

— Ага, — только и смог пробормотать тот.

— Слышь, а у Гарри-то ноги и впрямь неходячие.

— И то…

— А змею видел?

— Так ведь, как же…

— А ведь не было змеи! Мелькнула и пропала. Что ж такое выходит, Господи спаси?! — перекрестился первый нищий. — А ну, догоняем! Этакое не каждый день случается!

И оба «страдальца», не сговариваясь, вскочили на ноги и, позабыв о костылях, устремились вслед Федюне.

Григорий Гаврас с явным облегчением глядел, как почтенный отец Гервасий минует дворцовую стражу и покидает двор его резиденции.

— Ты правильно поступил, сынок. — Он повернулся к Симеону. — Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, но, видно, тут уже ничего не поделаешь.

— Сие ведомо одному лишь Господу, — смиряя клокотавшее в груди буйство, выдавил турмарх. — Я не верю, что Никотея добровольно избрала себе в мужья какого-то никчемного алеманнского владетеля. Тут кроется тайна! Вероятно, севасту принудили дать согласие на брак! Я должен быть рядом с ней. Я должен ее вызволить! И если узнаю, что она в руках врагов…

— Прекрати, — оборвал его речь архонт. — Враг не стал бы брать Никотею в жены и сажать ее с собой на герцогский трон.

— И все же я не верю! — упорствовал младший Гаврас.

— Веришь или не веришь, суть дела это не меняет. Если Никотея еще и не стала герцогиней Швабской, то к твоему приезду станет ею наверняка.

Симеон шумно выдохнул, и ноздри его гневно раздулись.

— Молчи и слушай, — решительно остановил его отец. — Я понимаю твою любовь, твою безумную страсть, но до сего дня она приносила нам один только вред. Милостью небес ты вернулся в свой дом невредимым. И еще большей милостью после твоего возвращения не разгорелась война между Херсонесом и Киявой. Умерь свой пыл. Никотея не только прекраснейшая из женщин — она наша союзница. Вернейшая из наших союзников! Или ты забыл, что смерть брата по-прежнему не отомщена, и василевс, замысливший сокрушить дом Гаврасов, по-прежнему властвует в Константинополе как ни в чем не бывало? Я верю, что Господь не оставляет нас милостью своей, и именно поэтому Никотея сейчас пребывает в сердце империи франков. Я вижу, что Вседержитель в память святого нашего предка Федора Стратилата благосклонен к Гаврасам. Сказано, что кого Господь намерен покарать, он лишает разума — не этим ли можно объяснить, что тебя, а не кого-либо иного, василевс отправляет в Аахен? Не препятствуй же божьему промыслу, ибо сила человечья ничто пред могуществом Его. Отправляйся к франкам и делай то, что велит тебе василевс. Пусть Никотея станет владычицей Западного мира. Вместе нам не составит особого труда одолеть презренного Иоанна Комнина, а там… — внимательно поглядел он на сына. «Благороден, слишком благороден, — подумал архонт, — такой не станет бить кинжалом в спину. Такой бросит вызов, чем бы это ни грозило». — Там, я верю, Господь и далее будет на нашей стороне.