Василий Звягинцев - Бульдоги под ковром

— К дедушке поедем. На машине. Он нас давно ждет, да все времени не было.

— А сейчас появилось?

— Появилось. Отпуск мне дали. Три года не давали, а сейчас дали.

Шульгину и самому стало интересно, как у него все легко и складно выходит.

Наскоро, но плотно перекусили. Он заставил Зою выпить полстакана водки. Сам пить не стал, початую бутылку и две полные тоже сунул в портфель, наполнил рюкзак банками деликатесных консервов, красными головками сыра, копченой колбасой. Вот хлеба оказалось маловато, но не беда, хлеба в любом сельпо взять можно.

— Так. Сейчас я спущусь к машине, все уложу, а когда посигналю — выходите. Сразу же. И до гудка — из кухни ни шагу. — Последнее он сказал жене шепотом. Она испуганно кивнула.

По пути к двери окончательно вошедший в роль Шульгин вырвал телефонный шнур из коробки, придвинул к двери чулана тяжеленный, набитый всяким ненужным хламом комод.

Надел длинный кожаный реглан, наркомовскую фуражку со звездочкой и нелепым квадратным козырьком. Наверное, специально придумали, чтобы не похоже было на элегантные фуражки царского времени. Вернувшись в кабинет, забрал у чекистов удостоверения, вытряхнул из карманчиков на кобурах запасные патроны, из ящика письменного стола вынул именной никелированный «ТТ» — подарок от коллектива завода к какой-то дате.

Черная «эмка» стояла у выходящей в глухой внутренний двор двери подъезда. И водитель, как и предполагал Сашка, посапывал носом, подняв воротник шинели и надвинув на глаза буденовку.

«Куда же они меня сажать собирались? — удивился Шульгин, — вчетвером на заднее сиденье не втиснешься. Или к концу обыска «воронок» пригонят?

Шофера он будить не стал. Просто придавил, где нужно, артерию и оттащил легкое тело в подвал. Не забыл и у него выдернуть из кирзовой кобуры револьвер. Сел за руль, с первого оборота стартера завел еще теплый мотор и трижды коротко посигналил.

Не слишком разгоняясь, пересек Каменный мост, на пустынном Манеже крутнул влево, чтобы не проезжать мимо Лубянки, по Садовому кольцу выехал к Первой Мещанской, доверху заполнил бак на бензоколонке у Крестовского моста и на предельной скорости погнал машину по Ярославскому шоссе.

План у него сложился достаточно четкий. Он намеревался, путая следы, добраться до Осташкова, там под предлогом рыбалки пересидеть два-три дня у знакомого егеря на глухом кордоне, сменить на машине номера и пробиваться к финской границе…

Планируя, он не верил, что ему позволено будет это сделать. Он заботился о наркоме. Вдруг все происходит на самом деле, так пусть его, шульгинские, мысли и настроение покрепче застрянут у наркома в мозгах и помогут не растеряться, не запаниковать, оставшись вдруг в одиночестве. Мужик-то он все же крепкий, пять стволов при себе, жена, дети и никаких путей назад — пробьется, если не совсем дурак, а нет, так лучше с «наганом» в руках, чем в лефортовском подвале…

И действительно, через минуту или две для Шульгина все кончилось. Только что дрожали перед глазами световые пятна на мокром асфальте, упруго дергался в руках непривычно тугой руль — и сразу тьма…

Тьма, истома сладкого предутреннего сна и неожиданно — жгучий укус в щеку.

«…Клопы, что ли?» — с недоумением и брезгливостью подумал Шульгин, просыпаясь и в первый миг вообразив, что лежит на той же постели, а лихой поединок с лубянской гвардией — лишь удивительно яркий и подробный сон. Он шлепнул по лицу ладонью и открыл глаза.

…Он сидел на краю грязной и тесной площади, окруженной бурым глинобитным забором, на уровне глаз мелькали худые грязные и голые ноги, раздавались гортанные и визгливые звуки неизвестного языка, орали ослы, в нос били отвратительные запахи, хуже, чем летом из шахты мусоропровода, сверху палило висящее в зените солнце. Все окружающее, кроме самых близких предметов, Шульгин видел смутно, словно через видоискатель не настроенного на резкость «Зенита» да еще и с захватанным пальцами объективом.

Все тело зудело, будто искусанное комарами и осами, болело под ложечкой, подташнивало.

В первые секунды ему показалось, что он очнулся после тяжелейшей пьянки где-нибудь на термезском базаре.

Но прошло совсем немного времени, и Шульгин понял, что все гораздо хуже. Слегка сориентировавшись в своих новых ощущениях, он осознал, что, во-первых, дело совсем не в похмелье, а во-вторых, у него нет ног!

Две грязные гноящиеся культи со свищами на месте коленных суставов! Не менее отвратительные руки, покрытые язвами и воспаленными расчесами, с черными обломанными ногтями. Осмотрев и ощупав себя, Сашка убедился, что совершенно гол, не считая обрывка прелой мешковины на бедрах. В сальных волосах на голове и даже в бровях копошились крупные вши. А туманная муть в глазах — оттого, что его поразила сильная близорукость, а может, и катаракта.

«Паскуды, — с ненавистью подумал он. — Не получилось первый раз, так решили по новой! Андрей рассказывал, что на Валгалле ему тоже угрожали перспективой оказаться в теле раба на постройке пирамид или гаремного евнуха… Вот и эти сочли, что в роли базарного калеки мне будет думаться куда продуктивнее, чем в уютной лубянской камере или в бою с чекистской погоней…»

За следующий час, терзаемый обжигающим солнцем, свирепыми насекомыми, нудной болью в каждой клеточке тела, он все же как-то сориентировался в своем нынешнем положении.

Тело, в котором он оказался, принадлежало если и не глубокому старику, то человеку преклонных лет, пораженному массой экзотических болезней. Проанализировав ощущения, характер и локализацию болей, сумел отдифференцировать не меньше десятка. В том числе ришту, лейшманиоз, эхинококкоз и скорее всего проказу. Каким образом владелец тела ухитрялся до сих пор жить — загадка.

Находился он в какой-то ближневосточной стране и явно до Рождества Христова. То, что он мог рассмотреть своими подслеповатыми глазами, выглядело очень похожим на картинки из учебника истории Древнего мира. Он не помнил, где и когда появились стремена и седла, знал только, что давно, а здесь всадники сидели на кошмах и шкурах, и ноги у них болтались без всякой опоры. Не слишком ценное наблюдение. Да и какая разница, где именно он оказался? Если б еще не калекой, тогда стоило попытаться еще что-нибудь лихое учинить. А так — не все ли равно?

Его заслали сюда, чтобы сидел и проникался. Потому и не оставили в памяти ничего от истинного владельца тела. Шульгин не понимал языка, не знал даже, где поблизости найти воду для питья, где скоротать ночь. В теле наркома он знал о нем все, а у теперешнего даже имени не знает.

В половинке серо-желтой высохшей тыквы, исполняющей роль шапки отечественного нищего, перед Шульгиным лежал брошенный каким-то местным гуманистом кусок неаппетитной лепешки. Вот и весь его жизненный ресурс.