Андрей Колганов - Жернова истории 3

Между тем неумолимо приближалось время открытия партийного съезда, и чем ближе была дата открытия, тем больше беспокойства я испытывал. Тогда, в 1925 году, мне было понятно, что борьба на съезде сложится не так, как она шла в реальной истории, хотя состав основных противоборствующих групп оставался примерно тем же. Однако перемены оказались значительно глубже, чем я ожидал. Лишь много позже 1925 года мне стали известны подробности той напряженной закулисной борьбы, которая развернулась перед съездом. Зиновьев, а еще в большей мере Каменев, Евдокимов, Лашевич, Сафаров, Смилга и другие сторонники оппозиционной группы, начавшей формироваться вокруг руководителей Ленинградской парторганизации, приступили к активной вербовке сторонников среди губернских и республиканских партсекретарей. Большинство партийных руководителей не спешило выдавать авансы оппозиции, однако, практически все они вдруг заторопились в Москву, стараясь побывать и в Секретариате ЦК, и в Оргбюро, и успеть перекинуться словами с членами Политбюро ЦК… * * * Сталин уже несколько дней ходил злой, как черт. Развернувшееся паломничество партийных секретарей из губерний и республик в Москву навевало на него черную тоску. Выторговывают себе и своим людям посты в ЦК, Секретариате, в губкомах, в коллегиях наркоматов. И ведь никто прямо не говорит, все бочком, бочком. Клянутся в верности генеральной линии партии, а за этим так и слышится: "если мы не получим желаемого от нынешнего большинства в руководстве, так мы на съезде можем и за новое проголосовать…". Мразь! Больше того — если бы речь шла только о местах, то какие-то разумные решения найти можно было бы, чтобы сохранить на съезде большинство голосов. Но они же на расширение своих полномочий вполне явственно намекали. И кто — те, кто раньше ему в верности клялся! Голощекин, Шеболдаев, Эйхе, Кабаков, Варейкис… Даже Каганович. Когда его первым секретарем на Украину утверждали, готов был чуть ли не в ножки кланяться, а теперь тоже задом крутить начал! Все эти проблемы задевали не только его, но и всю партийную верхушку. Злило же Сталина то, что он не видел никакой возможности выпутаться из этой истории, кроме как договорившись со всеми остальными членами Политбюро. Значит, опять гнилые компромиссы, опять никакой единой линии, никакой твердой власти. "Так, спокойно!" — остудил свои разгоряченные мысли Председатель Совнаркома. Если назначение секретарей губкомов, окружкомов и т. д. эта братия на прошлом съезде у меня из рук выбила, то, может быть, есть способ их прижать с какого-то другого конца? И тут Иосиф Виссарионович застыл, как громом пораженный. Есть, есть такой способ! Ох, не зря он не верил тогда, что троцкисты из чистого прекраснодушного идеализма гвалт насчет демократии подняли. Это ведь для них была единственная возможность вопреки большинству ЦК протащить своих людей на руководящие посты — стоило только назначение секретарей отменить, и… Для таких ловких демагогов, как они, удалось же тогда заполучить больше трети голосов на уездных и районных партконференциях. И это — без всяких организационных рычагов в руках, и притом даже, что Троцкий их прямо не поддержал, а так и пытался усидеть между двумя стульями. Так-так, эту мысль надо не упустить, спокойно додумать до конца. Если ввести выборность секретарей ниже губернских, то сами губернские секретари теряют рычаги прямого влияния на подбор нужных людей. Больше того, выбранный таким способом состав губкома секретарь сам будет вынужден умилостивлять, чтобы под ним кресло не зашаталось. Да, но как повернуть самих партработников среднего и нижнего звена в нужную сторону? А так же, как троцкисты. Предложить этим партработникам что-то вкусненькое и заманчивое. Не каждому персонально, а всем вместе. Политику, укрепляющую их положение и их авторитет. Хотя… и персонально можно предложить. Через Совнарком. Должности в хозорганах — привлекательная штука. А чтобы она стала еще более привлекательной, за чистую партработу можно вкусностей давать поменьше. Урезать им привилегии. Нечего нам пустых партийных говорунов подкармливать. Пусть сверхпринципиальный Дзержинский порадуется, а заодно пробивает эту идею на Политбюро. На ответственную хозработу будем подбирать из партактива людей головастых и рукастых, на которых можно опереться в серьезном деле, а не только гораздых глотку на собраниях драть. Не откладывая, Сталин попросил секретаря соединить его с Троцким: — Лев Давидович? Если не слишком занят, загляни ко мне в Кремль. Есть очень серьезный разговор. Когда Троцкий к концу рабочего дня появился у него в кабинете, Председатель СНК СССР радушно поздоровался с ним, чем сразу настроил своего собеседника на подозрительный лад. — Лев Давидович, думаю, настала пора двинуть вперед практическое воплощение резолюции прошлого съезда о развитии рабочей демократии. Сказать, что Троцкий был ошарашен, значит не сказать ничего. Какую же интригу затевает этот грузин? Сталин между тем продолжал: — Когда ваши сторонники перед XIII съездом пытались раскачивать партийную лодку, устраивая общепартийный крик вокруг этого вопроса, я, как и большинство ЦК, был резко против. Но это не значит, что все мы тут собрались сплошь любители партийной бюрократии. Надо просто понимать, что эта зараза пустила у нас глубокие корни, и лихим лобовым наскоком ее не взять. Надо действовать постепенно, и не поднимая лишнего шума, — Сталин посмотрел Троцкому прямо в глаза. — Я хотел бы попросить вас мобилизовать своих сторонников на проведение очень негромкой и очень нужной работы — тихонько, без устройства собраний и митингов, поговорить персонально с партактивом среднего звена, особенно с теми, кто может пойти делегатами на съезд. Поговорить о введении полной выборности партсекретарей ниже губернских, и об отмене обязательного утверждения результатов этих выборов вышестоящими инстанциями, — тут Иосиф Виссарионович замолчал и стал ожидать реакции Троцкого. Тот не заставил себя долго ждать: — А не получится ли так, что за подобную агитацию нам потом пришьют ярлык фракционеров, раскачивающих партийную лодку? — едко осведомился член Политбюро. Сталин коротко усмехнулся в усы: — Не беспокойтесь. На днях я сам выступлю со статьей по этому поводу, и вы сможете на полном основании ссылаться на меня. С другими членами Политбюро переговорю сам. Перед съездом надо будет провести соответствующее решение, чтобы на самом съезде представить его как позицию большинства. В этом я тоже рассчитываю на вас, — Иосиф Виссарионович поднялся из-за стола, протягивая руку на прощание, давая понять, что все уже сказано, и теперь решение за Троцким. Лев Давидович уходил из Кремля с двойственными чувствами. Подвох тут точно есть, как же без него — без этого Сталин не был бы Сталиным. Не ясно пока, какой именно. Но если удастся и в самом деле протащить выборность секретарей, тут открывается поле для борьбы, способной опрокинуть любые интриги… * * * Мне, разумеется, тогда было ничего не известно о замыслах Сталина, — у меня и своих забот хватало. Сокольников и Крупская — вот кто занимал тогда мое внимание. Их участие в "новой оппозиции" Зиновьева и Каменева в условиях, когда большинство Политбюро далеко не полностью имело возможность контролировать подбор делегатов съезда, в противоположность тому, что было в прежней истории, могло привести к резкому обострению противостояния на XIV съезде. Надо было найти способ, как предотвратить их участие в оппозиции. Не только потому, что усиление Каменева и Зиновьева было нежелательным, но и потому, что такими кадрами, как Крупская, и, особенно, Сокольников, разбрасываться не стоило. Участие же в оппозиции, скорее всего, лишило бы их возможности занимать в будущем ключевые посты. Поговорить с Надеждой Константиновной было достаточно легко — время от времени мы встречались на заседании коллегии Комитета по подготовке трудовых резервов. И вот, сентябрьским вечером 1925 года, по окончании заседания коллегии, мне удалось выпросить у Крупской несколько минут для личного разговора. Затевать интригу, ставящую целью поссорить ее с Зиновьевым, я не стал — не мастер в подобных делах, да и не было в моем распоряжении ничего такого, что можно было бы превратить в яблоко раздора. Поэтому иду в лобовую атаку: — Надежда Константиновна! Очень опасаюсь, что на предстоящем съезде разгорится серьезная внутрипартийная драка. И очень не хотел бы, чтобы вы в нее оказались втянуты. — О чем это вы, Виктор Валентинович? — Крупская снимает очки и смотрит на меня своими большими, навыкате, глазами. Да, с щитовидной железой у нее дела не очень… — Какая драка? И я тут при чем? — При чем? — не принимаю ее недоумение за чистую монету, но стараюсь говорить возможно более мягким тоном. — Да при том, что Зиновьев рвется в бой против большинства Политбюро, а вы, как я опасаюсь, можете последовать за ним. — А за кем мне следовать? За Сталиным, что ли? — не выдерживает и почти взрывается моя собеседница. Да, характер у нее не сахар… — Григорий Евсеевич, во всяком случае, защищает принципиальную революционную линию. Он верный ученик Владимира Ильича! А этот… — Крупская не скрывает своих эмоций. — Этот всех под себя хочет согнуть. — Надежда Константиновна, я понимаю, что подчас бывает трудно отделить личные отношения от политики, — держу себя в руках, стараясь быть как можно вежливее, но чувствую, что мои усилия пропадают втуне. Черт, ну как же объяснить ей, что поддержка Зиновьева ведет в тупик! — Григорий Евсеевич, действительно, прилежный ученик, и довольно ловко повторяет заученные теоретические формулы. Вот только применять их к реальным обстоятельствам он ни черта не способен. Даже если поверить его крикам о недооценке кулацкой опасности, — а я в них нисколько не верю! — то провести свою собственную политику нажима на зажиточную верхушку деревни у него кишка тонка. А вот Сталин, при всех его диктаторских замашках, в случае необходимости как раз с этой задачей справился бы. — Да уж, давить он умеет… — саркастически бросила Крупская. — Рассуждения Зиновьева о справедливости нельзя вообще брать всерьез, — нет, похоже, ее никакими аргументами не прошибешь. Личная неприязнь к Сталину и дружба с Зиновьевым перевешивают все. — В его устах — это чистая демагогия. Не человеку, собравшему вокруг себя подхалимов и проходимцев, которые с его благословения запускают обе руки по локоть в кассу Коминтерна, добывая себе и своему патрону средства на сладкую жизнь, рассуждать о попрании справедливости! Да и о поддержке мировой революции — тоже… — Как вы смеете распространять эту грязную клевету про Григория Евсеевича! — ее лицо потемнело от гнева, а руки нервно зашарили по столу. Не нащупывает ли, чем бы эдаким, потяжелее, в меня запустить? — Не приучен передавать слухи, — отвечаю спокойным сухим тоном. — Говорю лишь о том, чему сам был свидетелем. Но дело даже и не в этом. Зачем вообще нужно поднимать знамя внутрипартийного раздора? Чтобы вдрызг разругаться, и чтобы потом победители сводили счеты с побежденными? Вы этого хотите? — Партийную линию необходимо выправить! — решительно заявляет мне секретарь ЦК и заместитель наркома просвещения. — Склокой на съезде вы ничего не добьетесь, — меня охватывает усталость. Похоже, весь разговор впустую. — Впрочем, решение в любом случае за вами, — поднимаюсь со стула. — Всего хорошего. Очень не хотелось бы, чтобы в результате вас выкинули из Секретариата ЦК, потому что это повредит вашей, да и нашей общей работе по ликвидации неграмотности и подготовке кадров. В квартире на Большом Гнездниковском появляюсь злой, как черт. На себя, в первую очередь. Никуда не годный из меня дипломат. Боюсь, что такой же облом будет и с Сокольниковым. И ведь до него еще добраться надо. А выходов на наркома финансов у меня нет. Конечно, можно пойти по официальному бюрократическому пути, но, во-первых, это потеря времени, и, во-вторых, не хотелось бы свою встречу с Григорием Яковлевичем делать слишком уж явной. Когда, вымыв руки, сажусь за накрытый Лидой стол, она усаживается напротив меня. Поднимаю глаза, и вижу ее заботливый, слегка встревоженный взгляд. Чует, что со мной не все в порядке, но допрашивать не торопится. Хорошая мне все же досталась жена: не терзает вопросами, понимая, — все, что нужно, расскажу сам. Привыкли мы уже полностью доверять друг другу, ведь какая иначе семейная жизнь? Вся моя накипевшая злость куда-то улетучивается. Быстро доедаю обед, встаю, пододвигаю стул и сажусь рядом с Лидой, обнимая ее за плечи и прижимаясь щекой к ее щеке, вдыхая запах ее волос… Так не хочется вываливать на нее груз своих проблем, но — надо! Нельзя таиться друг от друга. — Боюсь я, Лида… — тихо шепчу ей на ухо. — Боишься? Чего? — она берет мою голову в ладони и пристально смотрит прямо в глаза. — Назревает большая драка в партии. Зиновьев и Каменев хотят отобрать большинство в ЦК и в Политбюро у Сталина, Рыкова и Томского. Недовольных результатами нашей политики среди партийных работников немало, и новая оппозиция старается объединить их вокруг себя, — начинаю объяснять жене причины своего беспокойства. — Но еще хуже то, что они стараются использовать карьеристские элементы в местных парторганизациях, по существу обещая им создать в ЦК своего рода "губкомовское большинство". А состав делегатов съезда фактически формируется как раз на уровне губкомов, так что от их позиции будет зависеть очень многое. Не хочется мне что-то проверять на деле, что станет с партией, когда ее руководство превратится в союз губернских секретарей, — осторожно высвобождаю свою голову из нежных рук Лиды и снова прижимаюсь к ней щека к щеке. — Погоди! — она отстраняется немного и снова пытается заглянуть мне прямо в глаза. — У тебя, там — так и было? — Нет, — качаю головой, — у нас Сталин оставался генсеком ЦК, и за четыре года обеспечил такой подбор партийных кадров на местах, что мог не бояться никакой оппозиции. Явное большинство делегатов съезда и все местные делегации, кроме ленинградской, гарантировано шли за большинством ЦК и лично за Сталиным. А теперь у оппозиции есть немалые шансы если и не переиграть большинство, то уж выторговать у него значительные уступки. При этом Зиновьеву с Каменевым как раз ничего не светит, а вот губернские секретари могут отхватить себе, в обмен на поддержку большинства, немалые посты в центральном руководстве и едва ли не решающее влияние на общепартийную политику. — В дальнейших рассуждениях необходимости не вижу. Главное сказано. Лида, умница, тут же схватывает существо моих опасений: — Это что же, ЦК может стать таким… такой… — она пытается на ходу подобрать точное слово, — такой местнической лавочкой? — Станет, — киваю в ответ, — если большинство не сумеет переломить ситуацию. Главное — исключить саму возможность торга за руководящие посты под обещания "правильного" голосования на съезде, чтобы не превратить это в регулярную практику. — Но ведь наши партийные чинуши точно станут торговаться! — с негодованием восклицает моя жена. — Что я их, не знаю, что ли? — Вот и я не представляю, как большинству ЦК удастся избегнуть необходимости договариваться с руководителями губернских и республиканских делегаций на съезде, — тут у меня, по так и не изжитой вредной привычке, вырывается тяжелый вздох. — А что же делать? — Лида явно расстроена нашим разговором. — Как ты понимаешь, повлиять на позиции делегатов я не могу. Но вот с некоторыми крупными фигурами, сочувствующими оппозиции, можно было бы поработать. Вот я и попробовал сегодня поговорить с Крупской… — И что? — не выдерживает даже короткой паузы жена. — И ничего. Плохой из меня дипломат, — в раздражении дергаю щекой. Но делать нечего, я должен попытаться оторвать наркома финансов от оппозиции, иначе потом буду есть себя поедом за упущенную возможность. Вот только как к нему подойти? — Лида, а среди круга знакомых Михаила Евграфовича не может найтись кто-нибудь, кто близок с Сокольниковым? — жаль, сам Осецкий с Сокольниковым лично нигде не пересекался. — Так папа сам у него служил! — тут же вырывается у моей жены. — Где? В Наркомфине? — спрашиваю немного удивленно. — Почему в Наркомфине? — теперь настает ее очередь удивляться. — Папа в девятнадцатом и в двадцатом несколько месяцев служил военкомом дивизии у Сокольникова в 8-й армии. Да, точно, Сокольников же командовал этой армией, когда она взяла Ростов-на-Дону и Новороссийск. Помнится, он тогда еще обвинил 1-ю Конную в грабежах и мародерстве. — Военкомом дивизии? — переспрашиваю вслух. — Так мы с ним, небось, в одном звании? — В Красной Армии званий нет! — с легкой ноткой раздражения напоминает мне супруга. Да, это я маху дал. Вроде бы уже не первый год здесь, а вот поди ж ты… — Виноват, в одной должностной категории, — тут же поправляюсь. — Папу по возрасту даже на воинский учет не поставили, — поясняет Лида. Когда дома появился Михаил Евграфович, уговорить его связаться с Сокольниковым стоило немалых трудов. — Кто он, а кто я? — отбивался он от моей просьбы. — Да ведь даже и телефона его не знаю, ни служебного, ни, тем более, домашнего. Домашний телефон и я тоже не знал, а вот служебный с готовностью продиктовал своему тестю, под обещание, что он завтра же с утра непременно свяжется с Григорием Яковлевичем: — Хотя у нас чинопочитание уже глубокие корни пустило, но не думаю, что Сокольников от своего боевого товарища по гражданской отвернется, — втолковываю ему. — Тем более, что вы у него отнюдь не рядовым служили. Долго ли, коротко ли, но на третий день Михаил Евграфович все же созвонился с наркомом финансов и уговорил его принять меня для приватной беседы. В назначенное время подъезжаю к Сокольникову домой. На звонок дверь открывает изумительно красивая молоденькая еврейка. Так-так, значит, наш нарком уже успел жениться третий раз. И новую жену его зовут… — Здравствуйте, Галина! — Мы, кажется, незнакомы? — без тени смущения или кокетства, но с очень серьезным выражением на лице спрашивает она. — Я-то с вами точно знаком, но до сих пор, увы, лишь заочно, — делаю намек на комплимент, а затем поясняю: — Григорий Яковлевич любезно пригласил меня встретиться. — Гаря! Это к тебе пришли! — кричит Серебрякова, повернув голову так, чтобы ее голос долетел вглубь апартаментов. И, обращаясь снова ко мне: — Проходите, пожалуйста. Разговор, как я и опасался, не заладился с самого начала. Едва я успел заявить, что опасаюсь нежелательных для Сокольникова последствий выступления вместе с оппозицией, как он резко прервал меня: — Кто вас подослал? Куйбышев? Сталин? Так скажите им, что я своими политическими убеждениями не торгую! — Конечно, не торгуешь! Ты их просто разбазариваешь! — от злости на себя и на упертого наркома перехожу на "ты" и на повышенный тон. — Ради сомнительного удовольствия публично облаять лично тебе неприятных людей ставишь под удар все, что было сделано тобой самим в ходе денежной реформы! Выскажу, значит, все, что думаю, а там — хоть трава не расти! Пусть горят синим пламенем и сбалансированный бюджет, и устойчивый рубль! Так, что ли?! — чтобы не сорваться на крик, шиплю, как рассерженный кот. Скольников немного опешил от такого напора и вслед за мной также перешел на "ты": — Так чего ты от меня хочешь? Чтобы я сапоги этой братии лизал? — Я хочу лишь одного — чтобы ты, как цербер, стерег устойчивость рубля и бездефицитность бюджета! — четко, размеренно, чуть не по слогам рублю эту фразу. — Настают такие времена, что ведомственный напор на бюджет возрастет стократ. Все будут требовать денег на индустриализацию — Сталин, Троцкий, Дзержинский, Пятаков, — и я вместе с ними, — Рудзутак, Фрунзе… А ты стой, как стена! Иначе рухнет наша финансовая система… — Вот именно! — горячится Сокольников. — Эти деятели манкируют элементарнейшими правилами ведения финансового хозяйства. А ты хочешь, чтобы я их оставил в покое. Если съезд их не остановит… — Съезд их не остановит! — перебиваю его, не заботясь об элементарных правилах вежливости. — Больше того, даже если, паче чаяния, победит Зиновьев, он точно также побежит запускать печатный станок, чтобы гасить пожар экономических проблем ассигнациями! Или вы его настолько плохо знаете? — пытаюсь сбавить тон и перехожу на "вы". — Знаете что, — Григорий Яковлевич тоже вернулся к обращению на "вы", — в своих отношениях с Зиновьевым я как-нибудь разберусь сам! — "Как-нибудь" может слишком дорого стоить. И не только лично вам, — вот ведь, и этот упрямый, как карабахский ишак. Знает же прекрасно про злопамятность Сталина, и все равно лезет подставлять голову. Черт с ней, с его головой, в конце концов, но дело же пострадает! — Довольно! Я вас выслушал, как и обещал. А теперь — всего хорошего! — не дал мне развивать аргументы нарком. Да, как и ожидалось — дипломат из меня не вышел