Алексей Кулаков - Наследник (СИ)

— Хочешь жить?

Душегубы, уже привыкшие к перспективе скорой и довольно мучительной смерти, заметно оживились, почуяв вполне реальный шанс на жизнь:

— Да!

— А на свободу хочешь?

Не осведомленный о сути происходящего, один из приказных дьяков осторожно возмутился малолетнему произволу:

— Да как жеж это, великий государь? Столько ловили…

— А ну цыц!

Дьяк моментально поперхнулся всеми своими претензиями.

— Так хочешь на свободу? Целым и невредимым?

— Хочу!!!

Потеряв всякий интерес к первому из кандальников, десятилетний отрок повторил все те же вопросы второму в цепи, а потом третьему и четвертому. А вот у пятого немного замешкался, вглядываясь в его глаза при каждом ответе.

— Батюшка.

Великий князь тут же приказал:

— Афонька!

Приняв из рук князя Вяземского довольно увесистый золотой крест, всячески изукрашенный мелкими драгоценными камнями, Дмитрий остановился напротив первого мужчины.

— Если ты невиновен, то вот тебе крест. Клянись на нем, и сей же час будешь освобожден.

Не успел он договорить, как разбойник вытянул шею, стремясь дотянуться до своего спасения.

— Нет на мне вины, на том и крест целую.

— Ты?

— Без вины страдаю, целую о том крест.

— Ты?..

Третий грешник повторил все то, что сделали первые двое. А вот четвертый удивил:

— Виновен я.

Впрочем, пятый его примеру не последовал, упрямо и даже дерзко глядя на своих мучителей:

— Невиновен, оговорили меня!

Вернув испачканный в слюнях, соплях и крови крест Вяземскому, мальчик, положил руки на голову первому кандальнику:

— Скрепляю клятву твою.

Мужчина как–то странно икнул, чуть дернулся и тихо захрипев, обмяк.

— Скрепляю клятву твою.

Еще один поначалу обмяк, а затем мелко задергался в колодках, раздирая в кровь шею и запястья.

— Скрепляю клятву твою.

Уже третий узник вздрогнул и задрожал, хлюпая хлынувшей из ушей и носа кровью.

— Совершал ли ты грех убийства?

Приготовившийся к смертной боли и не в силах отвести глаз от двух ярко–синих омутов, разбойник признался:

— Было, чего уж.

— Сколько?

Недоуменно покривившись, душегуб все же понял, о чем именно его вопрошают.

— Осьмнадцать.

Огненные глаза приблизились еще больше, окончательно затягивая в себя его разум:

— Раскаиваешься ли ты в содеянном?

— Да…

— Все в руках Господа нашего. Если спасешь ты от смерти трижды по столько же душ православных, то вместо Адова пламени тебе дарован будет Свет.

Последний из кандальников своей твердости не потерял, а вот уверенности поубавилось.

— Скрепляю клятву твою.

Все с немалым интересом на него глядели, ожидая корчей или еще чего–нибудь в таком же духе. Но дождались лишь угрюмого взгляда и чуть дрогнувших губ в ответ.

— Сей человек невиновен.

Не дожидаясь приказа, подскочивший к царю догадливый дьяк тут же тихо забормотал:

— У помещика свово хоромы ночью запалил… Сам, и чады его с домочадцами, аще на конюшне семь лошадей, да иная живность без счета!.. Тиун на него показал, и другие видоки то подтвердили.

Отмахнувшись от дьячка, великий князь подошел поближе к трем окончательно затихшим душегубам, ткнув крайнего из них в скулу носком сапога.

— Сдох?

Широкоплечий кат тут же присел на корточки и воткнул под слегка отвисший подбородок убийцы свои пальцы–клешни, нащупывая нужную жилу:

— Дышит, великий государь.

Тряхнув, а затем и похлопав по щекам безвольную тушку, палач смог добиться лишь тихого воющего звука:

— Ы-ыыы…

— А этот?

Довольно скоро выяснилось, что все трое разбойников живы, но полностью утратили разум: один самозабвенно выл, второй глупо улыбался, тихонечко раскачиваясь из стороны в сторону, а третий обильно сходил под себя и что–то радостно гугукал.

— Что с ними, сын?

Царевич, как–то уж слишком пристально косившийся в дальний закуток подвала, практически полностью скрытый в темноте, вздрогнул и вернул свое внимание к отцу:

— Ложной клятвой они сами лишили себя разума.

— Угум.

Афанасий Вяземский поглядел на крест в своих руках, на косящегося куда–то наследника и немного изменился в лице.

— А с этим что?

Только–только пришедший в себя после общения с царевичем, кандальник опять замер — угасшая было надежда на спасение собственной души разгоралась в его груди невидимым пламенем.

— Раскаяние его истинно. Господь наш милостив и всеблаг, и если сей муж призреет и вырастит должное количество сирот, душа его будет прощена. Или освободит столько же полонянников. Или каким иным способом спасет от смерти трижды по осьмнадцать православных душ…

С каждым словом десятилетний отрок говорил все тише и тише, уже откровенно всматриваясь в темноту, а потом и вовсе пошел туда мелкими шажками. Придержавший было его рукой за плечо, отец едва удержался от того, чтобы не перекреститься: очень уж явно на бледном лице сына выделялись яркие глаза. Слишком яркие!..

— Сынок?

— Отец, там кто–то есть.

Сразу несколько катов услужливо осветили один из закутков своего рабочего места, проявив забитого в колодки плюгавенького мужичка, самой что ни на есть рядовой внешности. Выдающийся вперед и не раз ломаный нос, большие залысины на голове, многочисленные ссадины и очень грустные глаза… Особенно левый — правый сильно заплыл и почти не открывался. Все тот же дьяк вновь проявил себя с самой лучшей стороны, выдав всем присутствующим краткую справку:

— Из ватажки, что творила гнусную татьбу на ярославской дороге. Трое показали на него, как на одного из ближних воровского атамана, сам же от того отнекивается. Атаман живым не дался, да и тати до последнего отбивалися — дюжину только и смогли скрутить.

Протянув руку, наследник подхватил деревяшку, кою обычно совали между зубов пытуемого (чтобы он не откусил себе от боли язык), и ткнул ей под чужой подбородок, заставляя узника вскинуть водянистые глаза:

— Крещен ли ты? Жить хочешь? Выйти на волю?

Не дожидаясь хоть какого–нибудь ответа на свои вопросы, наследник продолжил вопрошать:

— Убивал ли ты?

— Двоих только, и то заставили! Кашеварил я, да по хозяйству бегал!..

— Ложь. Говори, скольких убил?

Видя, что ему не торопятся отвечать, царевич рывком стянул одну из своих перчаток, дотронувшись голой рукой до виска разбойника:

— У-уоыааа!..

Чуть отдернув голову от зловония из распахнутого в крике невероятно жгучей боли рта, отрок повторил:

— Говори.

— А-уоа!!!

— Говори!

Шумно всхлипнув, «кашевар» сломался:

— Пятерых.

Отдернув руку, наследник задумался, совсем не замечая, как внимательно на него смотрит отец, его невеликая свита и приказные служивые.

— Ты говоришь правду. Но не всю. Ты… и есть настоящий Атаман? Не опускать глаза! Да, это так. Скольких же ты ПРИКАЗАЛ убить, что даже душа твоя смердит их ужасом и болью?