Алексей Кулаков - Наследник (СИ)

«Та же битва при Чашниках, где Шуйский вдобавок еще и осадную артиллерию потерял, дятел долгобородый. Или, если взять что поближе — бой при Невеле».

К тому же, князю Курбскому, коий и умудрился этот бой проиграть, имея аж трехкратный перевес в силах, будет гораздо труднее убежать в Польшу от южных границ царства Московского — а значит, останутся живы его жена и сын. Которых он в ином случае, попросту бы бросил на скорую смерть.

«Жалкое ничтожество! Не спасти родную кровь, имея для этого все возможности!..»

Ну и четвертое. Было у Дмитрия сильное подозрение, что клан Шуйских не справится с отцовским поручением. Не по злому умыслу, нет!.. Просто, что Петр Иванович, что Иван Андреевич с малолетства были «заточены» под дела воинские, а никак не организационно–хозяйственные. В отличие от них у Федора Ивановича Скопина—Шуйского такой опыт был в превеликом множестве — почти восемнадцать лет его набирался в своих многочисленных имениях, находясь в ссылке да под внимательным надзором. Вот и получается, что из тройки князей один будет работать головой, а двое — языками. Кстати, в опалу Скопин—Шуйский попал в аккурат после того, как государев опекун Андрей Шуйский был растерзан псарями. По прямому указанию самого опекаемого, пронесшего подсердечную ненависть к своему «наставнику» сквозь всю свою жизнь.

«Из всего клана Шуйских казнили лишь одного, историки же будут говорить, что отец мой был лют безмерно и кровь людскую лил, что водицу. Хм. А ведь действительно — если потомки удельных суздальских князей «завалят» столь важный проект как зернохранилища, никто и слова не скажет, когда в наказание их удел и все вотчины перейдут в нашу родовую собственность. Справятся, потратив немало своего серебра? Честь им и хвала».

Занятый размышлениями, царевич и сам не заметил, как зашел под своды Успенского собора. Выплыв из мыслей уже внутри, он едва заметно повел головой, осматриваясь, затем под взглядами многочисленных прихожан подошел к иконе преподобного Сергия Радонежского и преклонил перед ней колени. Стража уже привычно отошла на дюжину шагов, образуя редкую цепь и отодвигая прочь пару зазевавшихся богомольцев — а наследник перекрестился, медленно прикрыл глаза и поихонечку ослабил барьеры воли. Словно бы уловив этот момент, диакон у аналоя звучно провозгласил:

— Господу помолимся!..

Почувствовав свободу, тут же с готовностью откликнулось–пробудилось средоточие, разом наполнив своими эманациями все вокруг на десять шагов — и одновременно с этим, к нему пришло непередаваемое чувство облегчения. Словно бы он долгое время дышал через раз, а потом наконец–то полной грудью вдохнул свежего воздуха!.. Немного понежившись в столь приятном чувстве, Дмитрий коснулся энергетики собора, понемногу впуская ее в себя. Или наоборот, это он в нее погружался, щедро расходуя силу? Чем больше он ослаблял контроль над источником, тем сильнее тот полыхал, отдавая и одновременно с этим впитывая, пропуская сквозь себя колоссальный поток, крохотные частички которого оседали на Узоре — и тем сильнее размывалось и отдалялось ощущение телесного. А взамен… Ему постепенно раскрывался еще один мир, полный самых разных образов–ощущений: непонятных, манящих, внушающих безотчетный страх и непонятное вожделение. Еще один новый мир…

— Ты ли купцом Тимофейкой будешь?

— Он самый.

— Сын твой где?

Не дослушав торговца тканями, служилый коротко бросил, чтобы шли за ним, заставив солидного торгового гостя проявить прямо–таки мальчишескую прыть — уж больно широко и быстро шагал их провожатый. Довольно быстро поняв, куда именно они направляются, купец немного занервничал: Тимофеевская башня (тезка, будь она неладна) любому москвичу внушала если и не опаску, то уж точно легкую настороженность. Тем, что как раз в ее подвалах денно и нощно зарабатывали свой хлеб насущный каты Разбойного приказа.

— Эти, штоль?

Внимательно оглядев из–под кустистых бровей вначале самого владельца лавки в Суровском ряду, а затем и его наследника, коего бережно несли сразу двое дюжих носильщиков, невероятно кряжистый мужик из тех, про которых говорят «поперек себя шире» как–то непонятно хмыкнул. И тут же, почти без перехода посерьезнел, низко, с неподдельным почтением поклонившись:

— Многие лета тебе, государь–наследник.

Повторив то же самое в сторону незаметно подобравшейся дворцовой стражи с царевичем Димитрием Ивановичем посередине, и получив легкий ответный кивок — один на всех, мужчины распрямились.

— Веди, Аввакум.

Еще раз поклонившись, старший кат Разбойного приказа заспешил по истертым лестницам вниз, проводя гостей, часть из которых ничего не понимала и оттого тревожилась все сильнее и сильнее, в наполненную болью темноту.

Тумм!

— Ох, ё!

— Хе–хе. Осторожнее, гости дорогие.

Увидев, куда их привели, отец, сын и их дворовые мужики немного побледнели.

— Ложись давай, ба–алезный.

Купец, с трудом отведя взгляд от пыточного станка, тут же бухнулся на колени:

— Помилосердствуй, государь–наследник, за что?!?..

Взмахом руки угомонив захохотавших было стражей, царственный отрок нехотя пояснил:

— То для лечения надобно.

Ухмыляющиеся каты подхватили бледного как сама смерть Елпидия, уложили на широкую доску животом вниз, привязали–сковали толстыми сыромятными ремнями и отошли в сторонку. Подошедший взамен них царевич чуть пригнулся, ловя взгляд восемнадцатилетнего купеческого сына:

— Скоро ты будешь ходить. Думай об этом.

Тихо заскрипел ворот, натягивая ремни, вслед за ними напряглось так и не набравшее должного веса тело…

— Тебе не больно.

Почему–то, прозвучало это не как вопрос, а как утверждение.

— Аввакум?

— Еще чуток, государь–наследник. Готово.

В темноте подвала, подсвеченной полудюжиной чадящих факелов, было особенно заметно, как засияли небесным огнем глаза юного целителя. Все, от стражников до носильщиков из дворни, затаили дыхание и зачарованно наблюдали, как он медленно ведет рукой вдоль хребта распластанного на пыточном станке купецкого сына.

— Ослабь.

Вновь проведя ладонью над позвоночником неудачливого охотника, Дмитрий довольно улыбнулся. Про себя, на лице же это выразилось всего лишь в… Собственно, да никак и не выразилось.

— Снять.

Задубевшие от намертво въевшихся в них крови и пота ремни вернулись на свое место, а в руках главного палача зловеще блеснул страшного вида ножик–крючок. Что–то булькнуло, пахнуло крепким вином, затем звонко закапало прямо на пол…

— Морду отверни, да не дергайся. А может его того?

Покачав перед лицом болезного своим «кулачком», служивый намекнул на возможную анестезию.