Флориан Иллиес - 1913. Лето целого века

Завтра утром надобно забрать с вокзала багаж. Рёслер: а что в багаже? Шиле: да самое необходимое. В итоге с вокзала забирают: немного одежды, битые глиняные кувшины, глазурованные красками крестьянские чашки, увесистые фолианты, альбомы по искусству, деревянные куклы, обломки пней, принадлежности для живописи и рисунка, распятие. Все это Шиле размещает в комнате – для вдохновения, чтобы работать. И не работает потом ни минуты. С большей охотой он проводит время на восхитительной природе Зальцкаммергута. Наслаждается обществом своей подруги и обслуживанием персонала Рёслера. Хозяин лелеял надежду, что Шиле будет рисовать, и он сможет использовать одну из картин в интерьере гостиной своей летней резиденции. Но Шиле просто-напросто не рисует. Одним утром Рёслер входит в комнату Шиле и застает того на полу пускающим по кругу игрушечный паровозик на стальных рессорах. Шиле меняет пути, прицепляет, отцепляет, сочно имитируя каждый звук. Он в совершенстве подражает свисту локомотива, сцеплениям, маневрам, скрипу и лязгу. Он упрашивает Рёслера присоединиться. Ведь кто-то должен читать оповещения на крохотном вокзале.

Лондонская «Таймс» сообщает, что австро-венгерский престолонаследник Франц Фердинанд капризно уединился в богемском замке Конопиште и лежит там на полу в детской. Каждому гостю он велит лечь на пол и помогать ему прокладывать новые рельсы. Говорят, император тайком приставил к нему психиатров под видом лакеев, чтобы те незаметно за ним приглядывали. Франц Фердинанд все лето прячется у себя в замке, он хочет быть как можно дальше от Вены: странного старого императора и в первую очередь начальника Генерального штаба, Конрада фон Хётцендорфа, который все время пытается нанести превентивный удар по Сербии.

Франц Фердинанд больше не может выносить и издевательств со стороны двора. Там все были против его связи с графиней Софией Хотек, потому что та была ниже его достоинства и, естественно, сословия. Двор дал добро, лишь когда женщина и дети отказались от любых притязаний. Так София была обречена на существование в тени: она хоть и подарила Францу Фердинанду троих детей, в Вене ее избегали – ей даже не дозволялось сидеть рядом с мужем в императорской ложе Бургтеатра или оперы. Дозволялись ей совместные прогулки вокруг замка Конопиште. Их любимый совместный маршрут он поэтому вскоре переименовал в «Верхний Крестный путь». С женой и тремя детьми Франц Фердинанд испытывал, очевидно, то, что принято называть счастьем. Раз в Вене он, по сути, не нужен, то эрцгерцог, слывущий в столице вспыльчивым неконтролируемым тираном, позволяет себе быть любящим мужем и отцом. Часами он играет с детьми в садах богемского замка, и нет ему большей радости, чем дети, которые знают названия всех цветов, по-летнему пышно распустившихся над самшитовым бордюром. По соседству, в замке Яновиц, скорбит Сидони Надерни.

Пикассо был тяжело болен. Но 22 июля Ева Гуэль пишет Гертруде Стайн: «Пабло идет на поправку. Каждый день он встает после полудня. Анри Матисс каждый раз заходит справиться о нем. Сегодня он зашел передать ему цветы и до вечера пробыл у нас». Как чудесно и утешительно представлять себе, что один из двух главных художников эпохи навещает второго и приносит ему букет цветов. Неудивительно, что пару дней спустя Пикассо выздоровел окончательно.

Роберт Музиль не страдает тяжелым заболеванием, но берет больничный – не для того, чтобы отлынивать от библиотекарской службы в Венском техническом университете, а чтобы было время писать. Поэтому 28 июля доктор Пецль составляет для Музиля, который уже полгода лечится у него от «тяжелой неврастении» (мы помним), новое заключение. Пецль пишет: «Высокая степень непреходящего нервного истощения требует отдыха более продолжительного, нежели предполагалось изначально; с невропатологической точки зрения пациенту в обязательном порядке необходимо приостановить профессиональную деятельность минимум на шесть месяцев». И Музиль, ссылаясь на медзаключение, просит «отпуск продолжительностью в шесть месяцев». Университет направляет его к окружному врачу, и некто доктор Бланка постановляет: «Он страдает общей неврастенией тяжелой степени с осложнением на сердце (невроз сердца)». Неврастения с осложнением на сердце – недуг модерна лучше не сформулировать.

Граф Гарри Кесслер в конце июня отправился из Парижа в Берлин принять участие в крупных военных сборах старых сослуживцев в Потсдаме. Большой эстет безропотно смирился с такой необходимостью. Он любил жизнь в офицерском клубе и знатном офицерском корпусе в Потсдаме, званые вечера и ужины, сопровождавшие военные учения. Вот как получилось, что в июле он гостит у принцессы Штольберг в Потсдаме, которая, однако, признается ему, что она, «выросшая в окруженном лесами замке», к сожалению, все еще не способна различать прусские мундиры. «Я сказал: но ведь определенно ей не составит труда отличить гусара от гардекора. Да, сказала она, но ведь так чудовищно сложно различить генерала и унтер-офицера». Так Кесслер без обиняков и пишет, чтобы мы могли понять, как возмутительно, что в Пруссии anno 1913 действительно еще имелась принцесса, не способная отличить генерала от унтер-офицера.

Некоторые из тех, кто весьма хорошо осознает, в чем их отличия по духу, морали и обмундированию, выехали с Кесслером 25 июля, когда наконец-то прекратился дождь, на водохранилище Сакровер. Точнее: господа майор граф Фридрих фон Клинковстрём, с 1905 года в 3-м гвардейском уланском полку, 1884 года рождения; лейтенант Тило фон Тротта, 1882 года рождения, оттуда же; и ротмистр барон Эберхард фон Эзебек. «Прибыв на место – одинокий, огражденный лесом луг, где мы хотели купаться, пред нами из озера и камышей поднялся вдруг Крозиг, в чем мать родила». Граф Фридель фон Крозиг потом еще нагишом бегал по лугу наперегонки с господами. «Наискосок, на другом берегу, бледная фигура, которая тоже купалась». Бледная фигура. Кто это мог быть? Принцесса Штольберг, задумавшая обследовать различия между генералами и унтер-офицерами? Аста Нильсен, в перерыве между съемками в Бабельсберге?

Мужские фантазии, часть вторая: два видения от путешествия поездом. Освальд Шпенглер, старый шовинист, отнюдь не в отпуске – он размышляет над закатом Европы и над всеми этими женщинами повсюду. «Интеллектуальный контакт с женщиной мне выносим лишь в малых дозах. Даже если девушка ограниченна, как какая-нибудь феминистка, или безвкусна, как какая-нибудь рисовальщица». Он опять сидит дома в мюнхенской квартире, и она ему отвратительна, в первую очередь мебелью: «Всякая мебель должна выдерживать строгость, с какой мы оцениваем Моне или ренессансное здание. Старая мебель ее выдерживает. Глядя на новую, кажется, будто дилетант упражнял на эскизах пальцы». Затем он вспоминает, как ехал на поезде, и добавляет: «Единственное, в чем эти выжившие из ума стилетворцы не дали волю своему „умению“, так это локомотивы и проч.». Готфрид Бенн этим летом тоже едет поездом. И женщины в купе у него тоже вызывают всплеск тестостерона. О своих переживаниях в экспрессе между Берлином и Балтийским морем он пишет в маленькую записную книжку – эти великие строки: «Нагая плоть / С загаром до зубов». И затем: «Мужской загар сидит верхом на женском: / Разовые пересыпы разнообразны. / А приятные – подлежат повтору. / Но потом! Какое одиночество!» [30]Стало быть, Бенн, как и Шпенглер, выносит женщин лишь в малых дозах. После них и он рад спуститься в подвал одиночества.