Андрей Дмитрук - Битва богов

Поздно светает в феврале; а в то утро еще и сырым, гнилым туманом затянуло леса под Падерборном. Деревенский бауэр, на телеге вывезший жену рожать в ближайшее местечко, был остановлен у дороги хмурым, нахохленным мотоциклистом в каске-горшке и кожаном пальто коробом. Не помогли ни мольбы, ни крутая мужицкая брань: эсэсман молчал, держа руки на автомате, и все время поглядывал туда, где у въезда на шоссе маячил еще один солдат.

Вот уже с неделю дороги вокруг спецаэродрома перекрывались ежедневно; каждое утро садился самолет, а то и два, — постовые СС просто осатанели. Но сегодня творилось что-то особенное. Солдаты вели себя, точно загипнотизированные, — а вдоль двухкилометрового шоссе вдобавок рассыпалась стрелковая часть, держа под прицелом каждый кустик в лесу.

В 5.30 ветер от винтов хлестнул по лицам ожидавших у посадочной полосы, стал трепать полы кожанок, но офицеры во главе с комендантом замка стояли твердо, не опуская рук, выброшенных в приветствии. Черный «Юнкерс-52» с огромной свастикой на хвосте, со всех сторон озаренный прожекторами, утробно рыча, описывал круг по мокрому бетону. Покашляв, умолкли моторы; неторопливо открыв дверь из ярко озаренного салона, двое верзил-«мертвоголовых» стали спускать лесенку. Офицеры окостенели, вытягиваясь; водители ждавших машин разом включили зажигание.

Казалось, вопреки законам природы, с каждой минутой темнеет, и наступление дня остановлено каким-то чудовищным колдовством. Липкие хлопья повалили из пространства, лишенного неба; «дворники» не успевали очищать ветровые стекла. Колонна черных «хорьхов» и «майбахов» ползла по прямому, точно сабельный шрам, шоссе, провожаемая биноклями сотен иззябших наблюдателей. Водители не смели увеличить скорость, чтобы не подвергнуть риску жизнь того, кто прилетел на «юнкерсе» и сидел теперь за закрытыми шторами в машине, шедшей посередине колонны. Единственным ориентиром впереди был громадный, наполовину в низких тучах силуэт обрывистого холма.

Чем ближе подплывал холм, оседланный замком, тем яснее проступали сквозь метель чернолесье склонов, и над ними — уступ за уступом — грубая плоть стен, кирпичная или покрытая штукатуркой; стен, прорубленных высокими окнами и бойницами. В обледенелых шлемах крыш, под шишаками башенных шпицев громоздился, давил на сознание многоголовый Вевельсбург.

При самом подъезде к мосту через ров приезжий глянул направо — не без легкой тревоги: на месте ли грузный оплывший дуб, что помнит, должно быть, еще барона-разбойника Вевеля фон Бюрена? Сейчас, без листьев, дерево, выступающее из тумана, похоже на сплошную опухоль. Уцелело, слава Высшим Неизвестным, — от времени, от бомбежек… долго ли еще простоит?

Он ждал, пока остановится машина, пока адъютант распахнет дверцу и щелкнет по мокрому каблуками, выпячивая грудь. Вышел, горбясь и поднимая ворот кожанки, под сплошной уже снег; протирал на ходу стекла очков — а в голове его бешено вертелся горячечный, не ведомый никому вихрь последних месяцев. Гостя (вернее, владельца) замка мучили, подчас доводя до тихого безумия, не столько внешние, пускай и тяжкие, заботы, сколько бури в собственной душе. Да и как было не бушевать этим бурям, если сама реальность раскалывалась надвое?..

Был физический план, маха майя, мир феноменов. Здесь для приезжего не существовало тайн — по крайней мере, государственных или военных. Радийно-газетная трескотня холопов хромого Юпкина [1] Юпкин — презрительное прозвище рейхсминистра пропаганды Й. Геббельса. шумела мимо, будто ветер, полный мусора.

Он стоял вне и выше всех в райхе — и уж наверняка на остальной части планеты, с ее стадами полулюдей; вне и выше всех, кроме… впрочем, и здесь могли быть варианты. Одно дело — двадцать третий год, пальба в Мюнхене возле «Фельдхернхалле» и он, будущий Глава Черного Ордена, дрожащий с пистолетом в руке от промозглой погоды и от почти девичьего, любовного восторга перед Ним, Первым Адептом, дерзнувшим восстать на «ноябрьских преступников» [2] «Ноябрьские преступники» — название, данное нацистами республиканскому правительству Германии, сменившему кайзера в 1918 г., за якобы «предательскую» политику, приведшую немцев к военному поражению. ; и совсем другое — февраль сорок пятого. Первый, все еще гений, полубог, но — больной, напичканный наркотиками, косноязычно лепечет там, в бункере, приказы длить и длить бессмысленную войну. Ситуация из сказки Андерсена, когда тень может занять место своего хозяина. О да, — есть еще привычная за четверть века преданность Ему, благоговение, даже трепет… но теперь приходит и другое. Ясность. Понимание воли Тех, Кто до сих пор осенял и питал энергией своего Главного Медиума, однако с некоторых пор… Впрочем, это уже не проявленный мир.

…Первый Адепт — счастливчик: умеет разряжаться в крике, выкладываться в порывах неистовой ярости. Владельцу замка этого не дано. Гнев, растерянность, отчаяние лишь придает его лицу, бледному от природы, оттенок рыбьего брюха. Да еще — становится всемогущий Глава Ордена, райхсминистр внутренних дел и здравоохранения, верховный шеф всех видов полиции, разведки и контрразведки, командующий сотнями тысяч солдат «ваффен-СС», — становится, в круглых своих очках, похожим на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. И молчит…

Маха майя требовала прямого, механического вмешательства — и он вмешивался, был активен, распорядителен, беспощадно властен.

Лично отслеживал события в Цюрихе, где честного Карла Вольфа [3] Обергруппенфюрер СС Вольф был уполномочен Гиммлером вести втайне от Гитлера переговоры с западной антигерманской коалицией, которую представлял шеф разведки США А. Даллес. водили на крючке старые рыболовы Даллеса, и заигрывания умницы Вальтера [4] Вальтер Шелленберг — глава немецкой разведки, вел сепаратные переговоры со шведской стороной. со шведами, и все потуги орденских эмиссаров, пытавшихся остановить нелепую внешнюю бойню с Западом. Не щадя себя, грузил на плечи все больше обязанностей, имперских постов. И каждый танк Эйзенхауэра катился по немецким полям к Рейну как бы в фокусе его очков, и к каждой кучке пораженцев, шлепавших прорусские листовки в подвалах Берлина, уже приближался его указательный палец, испачканный любимыми бледно-зелеными чернилами. Каждая новая русская траншея в Померании бороздой пролегала по его тонкой, чуткой коже; каждый большевистский снаряд, выпущенный по Кенигсбергу, молотом отдавался в воспаленном мозгу…