Андрей Дмитрук - Битва богов

И удар пришел, хотя растянутый во времени, но машинно неумолимый. Мои подошвы вдвигало, впрессовывало в обрыв каньона; боль текла от ступней к коленям, словно ломались кости…

Выдержать! Улучив момент, рвануться назад. И-и раз! Я запрокидываюсь, перенося тяжесть на верхнюю часть тела… Опять несет к скале. А ну, как сомнет меня сейчас, раздавит грудную клетку, словно пустой бочонок? Нет, слава Высшим! Прижало плотно, но терпимо; и вот я уже качаюсь маятником над кипящей в провале свирепой рекою.

Оказывается, за эти секунды бедняга Калки-Аватар едва успел долететь до дна. Видел я, как его нелепо растопыренное тело врезалось в приречную гальку. Лопнул живот, высоко выплеснув требуху; голову и ноги разметало в стороны, точно взрывом.

Когда поутихла резь в мышцах, выбраться наверх стало не таким сложным делом. Но, карабкаясь, думал я о том, что готовится мне: выстрел или камень в темя? Канатные мосты в княжестве не рвутся сами, их содержит и подновляет специальная, неплохо оплачиваемая служба.

Но — то ли не допускал неведомый враг, что я спасусь, то ли не решился белым днем устроить засаду возле переправы, где всегда людно — из пропасти я выбрался невредимый…

Обрыв моста стоил мне целого дня пути. Пришлось искать безопасную тропу на дно каньона, чтобы подобрать вьюки. Затем, сгибаясь под их тяжестью, тронулся я в обход до другой переправы. Та, к счастью, была сложена из добротных бревен.

За мостом располагалось большое селение, где я купил рослого и не слишком упрямого осла. Он получил «наследственное» имя Калки-Аватар, хотя еще менее, чем покойный мул, был похож на грозного коня, вестника последнего Суда над человечеством…

К вечеру встал передо мною последний из дзонгов на моем пути — крепость Трех Сокровищ, четырехугольник стен, как бы выраставших прямо из горы, с квадратными, коренастыми башнями под шифером. Дзонг — резиденция княжеского наместника — напоминал средневековый форт, окруженный изрядным рвом, наполнявшимся водою из потока. В начале своем поток водопадом низвергался сквозь тучи от края ледника; а в нижней пологой части, по пути к дзонгу, вертел колеса длинной цепи крошечных мельниц. Я знал, что мельничек этих должно быть ровно сто восемь, и каждая из них наверняка заправлена бумажкой с надписью «ом мани падме хум», «о чудо в цветке лотоса». Хвала Будде, умноженная на сто восемь, круглосуточно возносится к Просветленному…

К западу от каскада мельниц стояла дряхлая, крытая соломою молельня. Под ее кровом шесть-семь столь же почтенных лам в шапках, похожих на римские шлемы, сидели двумя рядами друг против друга. Священник, увенчанный золоченой шишкою «дорже», распевал тексты из «Ганджура»; старики трясли в такт головами, а состоявший из таких же ветеранов «оркестр» дудел в трубы и раковины, звенел бронзовыми колокольцами.

Столпясь у резных дверей, точно овцы при входе, в загон, слушали кирпичнолицые, в кирпичного цвета чубах пастухи. Их плоские физиономии не выражали ничего, но я подумал, что вера нищих бхотиев крепче и глубже, чем европейское показное благочестие. Она столь же естественна, прочна и стара, как эти повитые туманом ледники и скалы под коростою лишайников; как лебеди Большого хребта в бледной морозной синеве.

Я повернулся было идти к дзонгу, когда варварские звуки оркестра смешались с низким, угрожающим, странно знакомым гулом. Словно вибрировали сами горы… Я вгляделся в закатное небо: оно было пустынно. Однако слух мой не мог обмануться — над плато пролетел тяжелый самолет, почти наверняка бомбардировщик. И путь он держал в ту же сторону, что и я…

В дзонге рядом с покоями наместника размещался еще и небольшой монастырь; там меня ждали. Бесшумный, незаметный монах отворил боковую калитку, провел через галереи и дворы, где жевали сено яки, сами похожие на стога прелой травы…

На утоптанном земляном полу вдоль стен замерли, поджав ноги, одинаково бледные молодые люди, человек тридцать. Головы их были обриты, бурая одежда груба, склоненные лица выражали безразличную покорность. Навстречу мне поднялся коренастый лама в черном, обветренной кожею напоминавший пастуха.

Мы церемонно приветствовали друг друга. Лама Нгорчен узнал о моем приближении несколько дней назад: дозорный черношапочной секты прислал быстроногого гонца… Единоверцы Нгорчена, рассеянные по деревням и дзонгам, давно держали связь с германским Орденом — как они понимали, с белокожими потомками великанов-колдунов, живших в незапамятной древности. У белокожих идут войны с враждебным астральным миром; чтобы они победили, нужна магическая помощь из Гималаев, прародины гигантов. Для этого черные ламы готовят отряды послушников, обученных и рукопашному бою, и мантрам, обеспечивающим поддержку тонких сил. Нгорчен — один из тех, кто знает секретный маршрут переброски молодых бхотиев в Европу. Раньше на связь с ним выходил Винклер. Теперь, наряду с главным заданием, это поручено мне.

…Я не знал толком, как мне относиться к этой затее Генриха Птицелова; впрямь ли принесет нам какую-нибудь пользу неминуемая гибель злосчастных послушников на улицах Берлина — одетых в форму вермахта без знаков различия, едва заучивших, как обращаться со «шмайссером» или «штурмгевером»… Шутовство перепутано с трагическим многознанием: смерть бхотиев может стать умилостивительной жертвой для Высших Неизвестных или — остаться кровавой бессмыслицей, прихотью облаченного властью маньяка…

Как бы то ни было, я вручил равнодушно-приветливому Нгорчену деньги, уточненное расписание поездов и пароходов, новые пароли для переговоров с ожидавшими на границах агентами спецслужб. Верил ли сам лама в необходимость своего дела? Или же азиаты, приступая к чему-либо, начинают с отрицания личных интересов, ценности своего «я»?.. Прощаясь, я обвел взглядом мальчишески лопоухие головы смертников, как бы заранее клонившиеся под топор. Нелегкое, противоречивое чувство владело мною…

Надвигалась ночь. На синеве с проклюнувшимися звездами тускнели сахарные изломы горных цепей. Мне предложили келью, но я задержался во дворе. Оставшись один, достал яшмовую коробочку, а из нее — то, что вручил мне при расставании Старик; то, что носил при себе злосчастный Винклер, а затем оно исчезло с трупа, непостижимым образом оказавшись в столице райха, в «азиатском» кабинете моего наставника… Камень размером с конский каштан, тепловатый на ощупь и немного мылкий, будто стеарин. В нем, стекловидно-темном, жил зеленоватый огонек, точка света, скорее угадываемая, чем видимая. Но вот я поднял камень, протянул его к Северу, и точка стала разгораться, набухла с вишневую косточку… Я обводил рукою горизонт, пока не нашел нужное направление. Тогда свет заполнил весь объем камня, и талисман засиял хищной желтоватой зеленью.