Роман Злотников - Генерал-адмирал. Тетралогия

— Эй, кум, гостей примешь?!

Дальнейшее отложилось в памяти у Митяя как сплошная суматоха, во время которой его все время тормошили, куда-то тащили, гладили по голове, что-то совали в руки или в рот, так что осознал он себя уже на печи, где устроился с двумя сыновьями хозяина дома, братьями-погодками, младший из которых был на полгода старше его. И вот там уж Митяй развернулся вовсю, рассказывая пацанам о своем житье-бытье, которое отсюда, из этой дальней тверской деревушки, смотрелось куда как красочно. Ну еще бы — и свое подворье, и с агрономом ручкаются, и сам великий князь письмо прислал, а главное — антанабиля ! Рассказом о ней Митяй и закончил свое повествование, посасывая петушка на палочке, из тех, что отец накупил еще в Твери, на вокзале, в качестве гостинцев, а ныне раздал всем детям, не обойдя и родного сына. Ну, чтоб Митяю не обидно было, а также вследствие того, что детей у кума оказалось на одного меньше. Младший сынок — в этом году ему должно было исполниться пять лет — о прошлой зиме помер.

— А чегой-то я не понял, — недоверчиво произнес старший из погодков, — что это за такая самая антанабиля?

— А повозка такая, что без лошадей ездит.

— Врешь!

— Вот те крест! — размашисто перекрестился Митяй.

Братья переглянулись, потом старший снова недоверчиво спросил:

— Как это можно-то, без лошадей-то?

Митяй снисходительно улыбнулся:

— А тама такая вещь стоит — мотора называется. Туда всякого керосину, от которого лампы горят, льют, он в моторе той самой горит и от этого огня колеса крутятся.

Погодки снова недоуменно переглянулись.

— А повозка от того огня, что, не горит?

— Не-а. Только шумит громко и воняет дюже.

— Врешь!

— Вот те крест! — снова перекрестился Митяй и мечтательно добавил: — Я, как подрасту, в город поеду — на энтого… на механика учиться пойду.

— На кого?

— На механика, — снисходительно повторил Митяй, чувствуя себя намного более умным и знающим, нежели два его собеседника из этой глухой тверской деревушки, пусть они и старше.

— Механики — это те, которые за этой самой антанабилей смотрят. Ну навроде как конюхи за лошадьми.

Братья переглянулись в очередной раз, после чего младший насмешливо протянул:

— Так тебя батяня и отпустит!

— Отпустит, — уверенно заявил Митяй, потом подумал, насупился и добавил: — А не отпустит — сам сбегу! От нас до станции всего-то двенадцать верст. За ночь пробежать можно. А там кажин день составы до Магнитогорска идут с углем. Доберусь — и уеду.

На этот раз братья переглянулись уже с уважением и ясно читаемой во взглядах завистью. Им-то до станции было пилить и пилить. Да и незачем им ехать — таких чудес, как волшебная повозка, именуемая антанабилей, никто поблизости не видел. Впрочем, что там оно было в большом мире, братья и не догадывались. Даже в ближайшем к ним городке Весьегонске никто из них не был, чего уж говорить о чем-то более отдаленном…

За столом же, за которым собралось едва не полдеревни, между тем шла своим чередом беседа взрослых. Отец Митяя, небрежно откинувшись на лавке и опершись спиной о стену, степенно окунул гречишный блин в домашнюю сметану и отправил его в рот. Степенно, потому как ясно давал понять окружающим, что совсем не голоден, но хозяйскую закусь уважает. Тем более что закусь поглощалась аккурат под привезенную им четверть «казенной». Да еще какой! Самой что ни на есть «княжеской» — очищенной, на меду и с перцем. Причем сам энтот красный перчик наличествовал, скромно лежа на дне четверти, в количестве полудюжины штучек, как бы подтверждая, что все по-честному и название соответствует содержанию. Из самого Магнитогорска земляк флягу привез. Уважил. Понимать надо!

— Так, говоришь, сколько у тебя землицы-то? — снова задал вопрос Ануфрий, крепкий, кряжистый мужчина сорок годов от роду, приходившийся кумом Никодиму.

— Сто десятин, — степенно отозвался отец Митяя, дожевав гречишный блин и аккуратно отерев рукой бороду и усы.

Собравшаяся за столом честн а я компания промолчала, переваривая ответ.

— И все твои? — подал голос еще кто-то.

— А то ж!

На сей раз пауза оказалась еще длиннее, чем при первом упоминании этой цифры. Это было невероятно, немыслимо. Здесь, в Тверской губернии, достойным наделом считались три десятины на семью, кто же владел пятью, что означало, что он «прибрал» себе либо купчей, либо чаще всего арендованной у помещика земельки, — уже слыл зажиточным. А тут в двадцать раз больше?!

— А лошадей у тебя сколько?

— Да четыре ноне. Три — битюги, а один — немчиновой породы. Как фершал ветеринарный говорит, першалон именуется, — степенно отозвался гость и с деланой озабоченностью вздохнул: — Овса жруть — жуть просто сколько, зато за один ден тройным плугом ажно три десятины прохожу.

Присутствующие переглянулись. Нет, ну надо ж как поднялся земляк-то — лошадей овсом кормит! Да и лошади-то какие… Что такое немецкий «першалон» — никто здесь не знал, но вот о битюгах Хреновского завода были наслышаны. Лошадь дорогая и силы неимоверной. Не рысак, конечно, но для крестьянского хозяйства — самое то. Да только такого, как обычную крестьянскую лошадку, сеном точно не прокормишь.

— А с чего это ты так разжился-то, Никодим? — наконец задал мучивший всех вопрос кум.

— А ссуду взял, — не стал тянуть всем нервы многозначительным молчанием бывший земляк.

— Ссу-уду! — разочарованно протянули все сидящие за столом.

Ссуда — это понятно, это знакомо. О ссуде все слышали. Да что там слышали — многие и брали. У соседа, у помещика, у мельника. А еще говорили, что в Твери вон даже банк специяльный объявился. Крестьянский. Так у него тоже вроде бы взять можно.

— И под какую долю? — поинтересовался кум, слегка расправивший плечи. Ссуда-то — оно, конечно, хорошо, да только занимаешь чужие, а отдавать-то приходится свои, кровные, п о том и жилами заработанные. Так что собравшийся за столом народ слегка расслабился. По сказкам-то у бывшего земляка все вроде складно, от зависти ажно живот сводит, да вишь как оно обернулось-то. По всему выходит — не его это богатство, никак не его, покамест ссуду не отдаст. А отдаст ли, нет — Бог то ведает, человеку же, жизнь повидавшему, лишь гадать приходится, на жизненный опыт опираясь. Жизненный опыт же прямо вещал, что ссуду земляку нипочем не отдать…

— Под двадцать пятую.

— Эх ты! — невольно охнул Ануфрий.

А народ за столом пораженно замолк. Ну да и то, у помещика или зажиточного соседа Никифора можно было занять токмо под пятую долю занятого в год, а мельник вообще драл четверть. А тут такой фарт!

— И где ж под стольки занимают-то?

— Да в княжьей крестьянской кассе.