Роман Злотников - Генерал-адмирал. Тетралогия

Так что пока все наши общеевропейские проекты, слава богу, двигались успешно, да еще и развивались. Под эгидой Лиги европейских наций у нас за последние пять лет появилось еще несколько организаций: Железнодорожный союз, Союз европейских университетов, Международная организация гражданской авиации, Организация европейской торговли, Сталелитейный союз, в котором я, кстати, состоял почетным председателем. Уж его-то я из поля зрения не упускал, ибо помнил, что Европейское сообщество начиналось с организации, именуемой Союзом угля и стали [49] Союз угля и стали (официальное название: Европейское объединение угля и стали) — организация, созданная по предложению французского министра иностранных дел Робера Шумана, высказанному 9 мая 1950 г. Он предложил объединить угледобывающие, железнорудные и сталелитейные мощности сначала Германии и Франции, а затем и других европейских государств, заявив, что подобный шаг «станет гарантией того, что какая-либо война между Францией и Германией не только немыслима, но и невозможна по материальным соображениям». Уже к 1975 г. эта организация контролировала 90 % выплавляемой стали, 100 % добычи угля и 50 % добычи железной руды в Европе. .

А вообще за истекшие четырнадцать лет удалось сделать многое. И не только в экономике или транспорте. Даже и с архитектурой сильно продвинулись. Хотя «прогрессивная общественность» надо мной ржала. Ну да, повод к этому был, поскольку все это время я вместе с Союзом российских промышленников и еще парочкой общественных организаций, объединявших «денежных мешков» и городские власти, то есть основных заказчиков, упрямо продолжал двигать в массы «псевдорусский стиль». И лишь в последние годы, как про меня писали, «снизошел до модерна», не оставив, впрочем, окончательно и псевдорусского стиля. Причем сделал это, как опять же озвучила «прогрессивная общественность», отнюдь не по-аристократически, а совершенно по-купечески. То есть решив, что российской архитектуре не помешает немного модерна, я со товарищи тут же привлек в Россию «толпы самых популярных архитекторов этого стиля». Ну да, после окончания войны к нам приехали работать или просто взяли шефство на проектами такие великие люди в области архитектуры, как Антони Гауди, Виктор Орта, Хенри Клемане ван де Велде, Франц Журден, Эктор Гимар, Петер Беренс. Не мог же я упустить момент, когда этих ребят легко было «купить» задешево. У них-то там, в разоренной войной Европе, с новыми стройками сначала было туго. Да и своих архитекторов мы тоже не обидели. Перед началом кризиса, в 1929 году, число возводимых в России зданий в стиле модерн достигло девятисот сорока шести. И это только те проекты, что еще находились в работе. А сколько уже было построено… Я знал, что с началом кризиса строительство почти двух сотен из них остановилось, однако в этом году появились не только первые признаки оживления на старых площадках, но и новые заказы. Например, Игорек Гринчевский в январе этого года заказал Гауди, познакомившемуся с трамваями еще в 1915 году у нас в Петербурге и потому до сих пор не погибшему, проект новой штаб-квартиры своей корпорации в Царьграде, и тот сейчас вовсю тестировал новую модель автомобиля моего бывшего автомобильного завода, впервые в мире оборудованную кондиционером, раскатывая по окрестностям Царьграда и побережью Мраморного моря, — выбирал площадку под строительство…

Я уже разворачивался, чтобы сесть в машину, как вдруг мне резанул глаза знакомый шарф. Я замер, уставившись в лицо молодому человеку, сверлившему меня яростным взглядом. Интересно, кем я ему представляюсь? Тираном? Нуворишем, всю жизнь грабившим людей и накопившим немыслимое по его меркам богатство? Царственным самодуром, которому никогда в голову не приходило посеять что-нибудь разумное, доброе, вечное, чем этот молодой человек сам бы непременно занялся, будь у него такие деньги и возможности? Например, сделал бы любимую Польшу свободной, накормил бы всех голодных польских детей, подарил бы каждому молодому поляку по автомобилю…

Иначе почему он так на меня смотрит?..

Ах вот оно что…

Мальчик, что же ты творишь?! Ты думаешь, что твой поступок приблизит «свободу» твоей родной Польши, однако он ее лишь отдалит. И хуже того — принесет твоим соплеменникам много боли страданий. Ибо ни одна власть никогда не позволит себе пойти на поводу у убийц и террористов. Иначе она рухнет…

Но нет, в этой голове нет места мыслям — только лозунги. И жажда славы! Любой, даже геростратовой…

Между тем мальчик побагровел и, выхватив из кармана револьвер, отчаянно, надсаживаясь, заорал:

— Смерть тирану! Есче Польска не з…

Молодой человек с непокрытой головой стоял перед высоким саркофагом. Он стоял молча и, похоже, довольно давно. Просто стоял, устремив взгляд куда-то в пустоту, и по его щекам катились слезы. Сзади раздались негромкие шаги, к молодому человеку приблизился пожилой, одетый в военную шинель, и положил руку ему на плечо. Молодой человек обернулся и утер лицо рукавом.

— Ну-ну… — негромко произнес пожилой и чуть сжал пальцы. — Ничего… он сейчас на небесах. Точно. Пойдем, сынок, нас уже заждались.

Они вышли из собора и повернули к комендантскому дому. Ждавшая их на улице охрана на отдалении последовала за ними. Некоторое время шагали молча, потом молодой попросил:

— Пап, а расскажи мне о нем. Ну… свои ощущения. Ты же мне говорил, что он много с тобой общался, еще когда ты был как я. Да и потом… Вы столько лет вместе. Войну вместе прошли…

Губы отца тронула легкая улыбка, какая появляется у человека в момент, когда он вспоминает о чем-то хорошем, но оставшемся в прошлом. Когда все плохое, все трудности, все преграды почти исчезли из памяти или сохранились в качестве примеров для гордости — мол, о, какие мы были! — а все хорошее, наоборот, помнится ярко.

— Знаешь, Алеша, дядя был… необычный человек.

Алексей хмыкнул. Его отец улыбнулся:

— Да, что-то я говорю банальности. Но я имел в виду нечто другое, не то, что обычно думают все, когда говорят о нем так… Понимаешь, это сложно выразить словами… — Отец задумчиво погладил бородку. — Он был настоящим аристократом и человеком чести во всем, что касалось его самого, но… он становился абсолютно беспринципным и даже безжалостным, если это касалось России. Он был патриотом России, это так, но его патриотизм был каким-то… болезненным, что ли. Он… он считал, что за Россию надо драться — постоянно, каждый день и не стесняясь ничего… Я, конечно, знаю лишь малую толику того, что известно его соратникам — покойному Канарееву или твоему нынешнему личному советнику Якову Соломоновичу, но даже того, что я знаю, мне хватало, чтобы содрогнуться, и не раз. Когда речь шла об интересах нацией страны, он не считался ни с чем — ни с честью, ни с совестью, ни с международными обязательствами, ни с Божьими заповедями. — Отец зябко повел плечами. — Не знаю, поймешь ли ты меня, но это… это страшно.