Виорель Ломов - Архив

– Не кипятись. Софья сказала.

– Эта знает, – расплылся Лавр в улыбке. – Она видела, как я доставал одну цацку.

– Цацку? Что за цацку? Зачем?

– А чтоб жить на нее, вот зачем цацку. Без цацек, милый мой, что тут делать? Впору подаваться в абраги. А что, и подамся. Слава богу, оружие в руках держать умею.

Он выдернул кинжал и неуловимым движением метнул его в притолоку. Лезвие на треть ушло в древесину.

– Не дуб, – пробормотал он, – и не бук. Погребальный звук…

– Извини, Лавр, я не посвящен во все тонкости вопроса. Не понимаю тебя. Я про цацки.

– Да что тут понимать? – устало обронил Лавр. – Семейные драгоценности спускаю, брат. С ними думаю и за кордон податься. Думаешь, я кому нужен в Австралии? Кому я, Жорж, нужен таким, каков я есть? Ни-ко-му. Подумаешь, Суворов! Там таких пол-Австралии. А с цацками, о, с цацками я Ротшильд! Ты не волнуйся, половина цацек твои. Ровно половина. Больше не с кем нам их делить.

– И где они? Надеюсь, ты их надежно спрятал?

Лавр хохотнул.

– Ты меня удивляешь, Жорж! Будто ты не в России живешь, а где-нибудь в Швейцарии или Амстердаме. У нас самое надежное место – карман да пазуха. Во всяком случае, они всегда при тебе. Пока жив. Ну а сдохнешь, тогда всё равно. Хотя чертовски хочется пожить еще капельку, а? Я, Жорж, вижу, как к горлу моему тянется рука. Она и во сне снится мне… Вот они, наши цацки.

Лавр пошарил рукой под диваном и извлек наружу шкатулку. Раскрыл. Там были две коробочки. В одной лежали сапфиры, а в другой бриллианты.

– «Не счесть алмазов в каменных пещерах», – пропел Лавр. – Это, Жорж, нам отец завещал. Когда у вас ничего не останется, сказал он, ни имения, ни дома, ни имущества, поделите их поровну. Он не вписал их в завещание, словно чувствовал, что мы пойдем с тобой в народ. Скорее всего, он думал, что я буду тому виной, и достаточно часто попрекал меня в моем неуемном азарте жизни, но после пятого года уже без обиняков заявил мне, что есть вещи куда более жуткие, чем азарт дворянина. Помнишь Пушкина, о бунте?

Раздался стук в дверь. Георгий потянулся к шкатулке, чтобы закрыть ее.

– Это Софья, – остановил его Лавр. – Заходи! – крикнул он.

Вошла Софья.

– Какая прелесть! – всплеснула она руками.

– Позвольте, сударыня, вашу божественную шейку, – сказал Лавр. – Вот так. Как?

Колье было царское! Софья не могла наглядеться на него.

– Это тебе, Сонечка, от меня. А Георгий, коль захочет, подарит что-нибудь на свой вкус. Вы позволите? – Лавр взял шкатулку под мышку и вышел в зал.

– Он сумасшедший, – сказала Софья. – Георгий, возьмите это колье.

– Я не могу, Софья, это его подарок.

– Такие вещи не дарят… случайным знакомым.

– Софья, как вы можете так говорить? Подарок от всего сердца.

– От всего – отчаянного – сердца– верю. Нет, Георгий, в Австралии или куда вы там собрались, они вам пригодятся скорее. А моя шея, уж поверьте мне, без ожерелья не останется.

– Я не возьму, – покачал головой Георгий. – Вы что, смеетесь надо мной? Колье ваше!

Георгий с удивлением увидел в ее глазах слезы. Девушка отвернулась и подошла к окну.

– Какой сегодня воздух, светится изнутри, – спокойным голосом произнесла она, и в ее голосе был свет, которым был пронизан воздух.

Внезапно открылась дверь.

– Софи! – позвала ее дама в неприлично длинном платье. – Софи! Там опять!

Софья поспешила в зал. Георгий за ней.

В зале Лавр и капитан Залесский о чем-то спорили. Причем Залесский был уже красный как рак, а Суворов белый как мел. Софья подошла к Лавру, тронула его за плечо. Тот мутным взором взглянул на нее и никак не отреагировал.

– Брат! – воскликнул Георгий.

Лавр отмахнулся от него.

– Вы, сударь, подлец! – крикнул он капитану.

Залесский сорвал со стены саблю. Сабля была боевая.

Лавр хохотнул и сорвал другую с той же стены. Несколько раз со свистом рассек воздух.

Женщины взвизгнули. Мужчины смолкли. Все прижались к стенам, кое-кто выбежал из зала вон. Суворов с Залесским стояли напротив друг друга, ожидая, кто первым сделает выпад. Несмотря на свою горячность, оба поединщика имели на удивление ледяную выдержку.

Георгий встал между ними. Протянул в обе стороны руки.

– Прекратите! – срываясь на фальцет, воскликнул он. – Идиоты! Здесь же дамы!

Лавр и Залесский после секундного колебания по очереди повесили сабли на старое место и, не глядя друг на друга, разошлись по разным углам.

Софья поцеловала Георгия.

– Да вы герой, – сказала она.

Похоронив Николая, Елена взяла отпуск и третий день возилась с архивом. Некоторые документы и вещи были уникальны сами по себе, а еще более уникальна была их коллекция. Дневники русских офицеров, эмигрировавших из России, их письма и записки из-за кордона, иногда на жалких клочках бумаги. На проекте железнодорожной магистрали, представленном дедом Суворова, были личные пометки царя. Не исключено, что они вместе смотрели на эти карты, обсуждали расчеты. За любую такую страничку когда-то могли упечь на Соловки. Елена вспомнила, сколько раз Надежда Алексеевна со страхом (тогда казавшимся ей театральным) звонила в институт и спрашивала, почему Георгий Николаевич задерживается. А их замкнутость– неужели только из-за архива? Неужели они свои жизни положили на алтарь прошлых жизней людей и событий, отшумевших в истории как листопад. Старшие Суворовы обсуждали семейные тайны за закрытой дверью. Приглашали иногда Николая. А вот ее ни разу. Ей тогда это было крайне обидно. «Просто меня не хотели допускать к своим тайнам, – подумала Елена. – Сперва боялись за свою жизнь, потом за карьеру, за семью. Выходит, и за меня?..Всё равно, всё равно, – думала она, – я не могу им простить этого, не могу! Ведь они разбили мою жизнь».

Из ряда документов, фотографий, дагерротипов, хорошо сохранившихся вещей видно было, что у предков Суворовых было поместье, были дома. Были лошади, собаки, коляски. На многих документах красовались подписи титулованных особ. Каких только вещей не было! Серебро, фарфоровые чашечки без ручек, картины, рукописи, письма, записки, лорнеты, лошадки каслинского литья. Расписанные подносы и инкрустированные шкатулки. Сборники стихов поэтов с автографами Иннокентия Анненского, Вячеслава Иванова. Золотые браслеты и золотые часы, малахитовые и черепаховые шкатулки, обручальный перстень на небывало большой мужской палец и тут же перстенек на карликовую лапку, перчаточка с припиской «С бала у княгини Печерской пятого января».

А тут как будто одна посуда. В дорожном несессере серебряные ложки в холщовой тряпке. На них, как и вообще на всей посуде и белье, на скатертях и полотенцах инициалы и вензеля Суворовых. Даже на больших дутых золотых браслетах с внутренней стороны. Сервиз, заказанный дедушке и бабушке Георгия Николаевича(господи, когда это?) к их свадьбе.