Олег Измеров - Ревизор Империи

"Если бы тогда, до Первой мировой, в России что‑то подправить…"

Стоп. Он уже думал об этом. Именно так же. Полгода назад, в романовском СССР девяносто восьмого года. В "Парусе". Соседка Варя — телепат из КГБ.

"Ну вот и выполнила волю золотая рыбка… Они же говорили, что не знают, как отправлять. А ты это проверял? Так, допустим, они. И что это дает? Что здесь менять‑то? Или они сами не знают что, но знают, кто?"

На Церковной они свернули вправо; Виктор не сразу заметил, что это не ближний путь.

— Разве мы идем в "Версаль"?

— Ах да… "Версаль" сегодня закрыт. Я по привычке. Не будем возвращаться — плохая примета.

— Верите в приметы?

— Артисты все суеверны. Эстрада — это как игра в орла и решку; она делает из артиста способную личность и губит его, как способную личность. Это успех любой ценой, это игра ради вкусов полупьяной публики, игра, которую оценят количеством банкнот, принесенных в оркестр и уплаченных по счетам.

Откуда‑то вылетевший майский жук ударился в грудь Виктора и упал, жужжа, в траву. Странно, не спится им…

— Мечтаете о большой сцене?

— Мечтаю уйти со сцены. Открыть кондитерскую и торговать морковными пирожными. Здесь никто не умеет их делать, а они полезны детям.

— Что мешает?

— Долг. Чтобы отдать его, надо выполнить условия контракта.

— И вы не могли найти богатого покровителя, который согласится погасить долги?

Анни откинула вуаль, и взглянула на него; так матери смотрят на ребенка. В темноте цвет глаз был неразличим.

"Сейчас скажет что‑то типа "Не плачь ты, мой бэби"…"

— Не все в мире можно мерить на деньги, — произнесла она. Не все… Я не сумею это объяснить. Возможно, вы это поймете сами, без слов… Но не теперь. Сейчас мы как два континента, а между нами штормовой океан. Не переплыть.

— Хорошо. Пусть останется маленькой тайной. Но разве контракт запрещал выйти замуж?

— Нет. Но надо все время ездить из города в город, выступать под другим именем…

— Так можно ездить до старости.

— Моя цель уже совсем рядом. То, ради чего пришлось терпеть годы одиночества, липкие взгляды мужчин, боль, усталость, бессонные ночи и эту одуряющую пустоту, с которой остаешься после выступления. Холодные лепестки живых цветов и пустота, как будто из тебя все вынули, и осталась лишь оболочка, кукла из папье — маше. Ненавижу цветы. На улице хочется быть не узнанной, обычной. Я знаю, как болтать с газетчиками, знаю, что им надо, что они хотят услышать, я помню весь этот вздор наизусть, как стихи… а на улице люди смотрят прямо в глаза, и я не могу найти слов, как им ответить. Они хотят газетную сказку, но не поверят, это как будто я стою и беру фальшивые ноты…

— Я понимаю. Анни, дорогая, не принимайте это так близко к сердцу, поверьте, в шоу — бизнесе бывает и хуже. Серьезно, можно считать, что вам повезло. Некоторые звезды кончают жизнь в психушке или умирают от наркотиков.

— Странно вы говорите… Но, наверное, вы правы. Мне повезло. Скоро все кончится, и наступит покой. Покой, которого я так долго ждала. Наверное, то, что я вам говорю, ужасно, вы хотели просто пройтись с молодой дамой, а не выслушивать всю эту чушь…

— Да ничего, продолжайте, — спокойно и задумчиво произнес Виктор. — Это накопившиеся стрессы, организм выбрасывает адреналин, чтобы поддержать силы. Вам надо выговориться. Вы, наверное, боитесь откровенничать, боитесь, что это испортит карьеру, отношения.

— Я не боюсь, — усмехнулась Анни, — но просто это здесь никому не надо. Все в погоне за деньгами, каждый мечтает излить свою душу, а не выслушивать, что у других накопилось. Разве что какому‑нибудь рабочему… ну, он просто пожалеет, и все, зачем это? Жалость унижает.

Сиротский Приют в темноте темнел глыбой средневекового замка, лишь в одном из окон поверх занавесок виднелся тусклый отсвет красноватого коридорного ночника, обрисовавшего силуэт полуоткрытой двери. Через дорогу напротив тихо дремал квартал низеньких особнячков в стиле модерн; откуда‑то с той стороны, из молодого сада, доносилась еще робкая песня соловья. Впереди, над паровозным, небо светилось розоватыми клубами пара, подсвеченного пламенем печей, и доносились приглушенные удары молотов; казалось, с той стороны на поселок надвигается война, и на фоне этого розоватого, колышущегося неба неосвещенные леса строек вырисовывались какими‑то странными, футуристическими черными силуэтами. Наверное, именно в такую ночь Татлину пришла идея башни Коминтерна.

— Вы о чем‑то задумались?

— Так. Соловей, слышите?

Легкий, чуть слышный смех Анни смешался с шелестом листвы внезапно повеявшего ветерка.

— Да! Соловей! Все живое вьет гнезда. Давайте сменим тему. Что говорит наука о ближайшем будущем? Что нас всех ждет? В искусстве, например?

— Наверное, сплошной дизельпанк.

— Это что, как у Авраамова? Симфония гудков? Синтетическая музыка? Бесконечное множество тонов, рожденных бумагой, которую прерывает луч света? Вы знаете, есть композиторы, которые требуют сжечь все рояли, чтобы стать свободными от оков гаммы. Будет жаль, если это случится. Я люблю играть на рояле Моцарта.

— Да останутся рояли, и синтезаторы будут, и те же семь нот.

— Странно, я полагала, вы думаете иначе.

— Ну, человек же не может освободиться от самого себя! От физики своего тела, от восприятия. Даже машину нельзя построить, не думая о законах природы. Можно преодолеть тяготение Земли и полететь в космос, но нельзя отменить закон тяготения…

В кустах что‑то зашуршало.

— Ай, мышь! — взвизгнула Анни и бросилась к Виктору, судорожно вцепившись левой рукой в его плечо, как кошка, пытающаяся забраться на дерево. Ее лицо оказалось совсем рядом; от него лился легкий, необычный аромат цитрусовой свежести, казавшийся в то же время каким‑то странно знакомым. "Откуда у нее современные духи?" — подумал Виктор, но тут же, поддаваясь какому‑то неожиданному порыву, он прижал Анни к себе правой рукой и поцеловал в губы. Анни удивленно застонала; в темноте Виктор не замечал ее глаз, и только судорожное, разгоряченное дыхание давало ему понять, что она чувствует. Она застонала снова; в ней словно боролись инстинктивный страх и внезапно проснувшееся желание, не позволяя ни отпрянуть, ни обвить руками мужчину, столь дерзко покусившегося на недозволенное. Наконец, воля взяла в ней верх, и она сильно оттолкнула Виктора; разгоравшееся возмущение с трудом пыталось подавить непроизвольно разлившуюся по телу жажду слабости.

— Вы… вы такой же, как все! — полушепотом воскликнула она. — вам все можно, да… потому что я танцорка…

— Да что вы…

— А я смеялась над вами, слышите? Рассказала вам про тяжелую жизнь, вы все верили, разжалобились… Как это смешно! Как вы наивны! Разве с начала не было понятно — мы люди разной расы…