Геннадий Прашкевич - Тайный брат (сборник)

Борис Сергеевич, кстати, появлялся в своем кабинете не каждый день.

Иногда я разбирал шлифы у него дома. Поразительно благожелательный, вежливый, аккуратный человек. Аккуратных я, правда, уже встречал, но благожелательность и вежливость меня даже расстраивали. Дело не в том, что Борис Сергеевич не плевал под ноги смачно, как машинист Петров, и не в том, что он не ругался матом, как конюх Рябцев, нет, просто Борис Сергеевич представлял собой какой-то новый тип человека, пока что не попавший в таблицу Вильяма К. Грегори.

Владимир Онуфриевич – Александру Онуфриевичу:

«Все это сбито в кучу, кроме того, не принято в соображение, что с поднятием или опусканием береговые фауны все переселяются вниз или вверх, что производит перемещение окаменелостей. Иногда раковины лежат в одном месте густо, в другом редко, кроме того, на водостоках растворены, не оставив следа. Если что-то и возможно, то не в таких формациях, как гнусная пермская, где так подло все сохранилось и фауна так странна и бедна. Эти пермские глины и мергели в России до такой степени подлы, что приводят меня в содрогание…»

И дальше упреки совсем уже для меня неожиданные, даже обидные.

«Что тебе за охота писать свои работы по-русски, никакой черт не прочтет их у нас, а если найдется таковой, то он, вероятно, знает по-немецки. Я вижу теперь, до какой степени необходимо мне жить в Англии, чтобы иметь под руками большие коллекции, а главное, сравнительные коллекции разных стран…»

Дима Савицкий, добравшись до Парижа, конечно, понял, что теперь уже долго никакой черт не прочтет его по-русски.

И так далее, как говорил Велимир Хлебников.

По дороге в Париж Дима даже знаки препинания утерял, вот как в геологической истории были утеряны переходные формы.

Иногда я подозреваю, что в первые годы своего существования новосибирский Академгородок был заселен исключительно переходными формами. Геолог цитировал стихи Мандельштама, математик изучал формулы Хлебникова, программисты копались в языке Маяковского и Цветаевой. И так далее.

День я проводил в лаборатории, вечер в библиотеке.

Ночевать ходил на железнодорожный вокзал, жилья у меня не было.

Труднее всего давались праздники и воскресенья – слишком легко на вокзале примелькаться дежурному милиционеру.

Дешевые албанские сигареты, бесплатный чай в столовых.

Из мизерной зарплаты, рассчитанной на советского лилипута, я умудрялся еще выделять какие-то рубли на книги. А время от времени меня подкармливал доктор Клоубони – геолог Геннадий Львович Поспелов. Это к нему я приехал в 1959 году с рекомендательным письмом от академика Д. И. Щербакова. К моему величайшему изумлению, растерянности, даже разочарованию, Геннадий Львович как-то не сильно заинтересовался моими величественными натурфилософскими идеями, зато стихи мои ему нравились.

Вместо «оправданных» я читал иногда «подаренных».

Похоже, сам, наверное, не понимал, что это такое я сочиняю.

А доктор Клоубони понимал. Круглое лицо Геннадия Львовича, густо испещренное рыжими веснушками, открытое, светлое, радушное солнечное лицо вдруг темнело. Он долго молчал. Иногда советовал завести специальную тетрадку – вносить в нее слова, которыми, на его взгляд, я злоупотреблял. Скажем, тоска, осень, печаль . Откуда это у тебя? – удивлялся Геннадий Львович, внимательно меня рассматривая.

Я его любил. Я никак не мог ему признаться: это у меня с железнодорожного вокзала.

К тому же тогда я еще не знал, даже не подозревал, что запретных слов вообще не существует. Особенно в поэзии. Каков бы ни был язык, он никогда не ограничивается словами только полезными и приятными. Поэтому мы и говорим не так, как дьяки Ивана Грозного, конвоиры Кибальчича или даже мохнатый, траченный временем дед Филипп из Тайги, попавший туда после раскулачивания на Украине.

Не знаю, что видел во мне Геннадий Львович.

Улыбаясь, щурясь, он откидывался на спинку чудовищно огромного черного кресла, пахнущего кожей и табаком. «Ты всегда задаешь много вопросов. А успеваешь ответы запоминать?»

Еще бы! Я уверенно кивал.

Доктор Клоубони большим клетчатым платком (он во всем был классичен) протирал тяжелые роговые очки: «Видишь Солнце? Правда талантливое явление?»

Еще бы! Я еще более уверенно кивал.

Мне нравился его способ растолковывать истину.

«А вот никто еще не написал о Солнце по-настоящему гениально. Гениально написано о Луне, о ночи, о страданиях. О революции», – непременно добавлял он. Его книжные шкафы были набиты не только научными работами. Там стояли томики Маяковского, Хлебникова, Сельвинского, Луговского, Асеева; он сам писал нечто такое, что даже мною определялось как стихи. Вот интересно: зачем человеку, занятому таким интересным делом, как наука, писать стихи?

«Разве радость не привлекает тебя?»

Я энергично кивал. Радость меня привлекала.

Доктор Клоубони печально заканчивал: «Боюсь, у тебя будут проблемы».

Впрочем, что-то такое я уже слышал. И гораздо раньше. От того же Паюзы.

Только сейчас понимаю, на каких собеседников мне повезло. В любой момент я мог обратиться со своими бесконечными вопросами к тому же доктору Клоубони, или к Б. С. Соколову, или к В. Н. Саксу, или к А. М. Обуту. Каждый из них был исключением, все они ни на кого не походили. У них даже юмор был свой.

Ю. Б. Румер (прощаясь) : Геннадий Львович, непременно позвоните!

Г. Л. Поспелов (роясь в карманах) : Телефон… Надо записать телефон…

Ю. Б. Румер : Не надо записывать. Вы легко запомните номер. (Пауза) . Пятьдесят восемь двадцать пять.

Г. Л. Поспелов (изумленно ): Соответствует?

Ю. Б. Румер (удовлетворенно ): И статья, и срок.

Робинзоны среди бесчисленных Пятниц.

На земле рая нет. Рай потерян.

Может, уголки какие-то сохранились.

Ну, скажем, Долина бабочек на Родосе. Или ночной Стамбул. Или утренний Ганг под стенами Бенареса. Или Несебыр, печально заливаемый поздним солнцем. Или бухта Доброе Начало, отражающая в ленивой волне совершенный конус вулкана Атсонупури. Впрочем, отдел стратиграфии и палеонтологии, до отказа забитый пыльными образцами и такими же пыльными машинописными отчетами в кустарных переплетах, несомненно, относился к уцелевшим уголкам рая. А язык науки…