Дмитрий Романовский - Королевство Хатуту

– Шанэ, как по вашему, это хорошая музыка?

Шанэ пожал плечами, небрежно сказал:

– По моему, это гениально.

– Вы это серьезно?

– Вполне. Если Иогана Штрауса считали королем вальсов, то Кальмана называли императором оперетты.

Поль заглянул в программу. Имя композитора легко запоминалось: Имре Кальман.

– Он очень знаменит? – наивно спросил Поль.

Шанэ снова пожал плечами:

– Во Франции совсем не знаменит. Каспар уже сказал, что оперетта умерла. Это действительно так. Человечество от этого много потеряло.

В антрактах Поль бродил по роскошным, но уютным помещениям фойэ, в которых было очень тесно. Пристальное внимание окружающей публики стало уже привычным, и Поль спокойно разглядывал интерьеры. Одна из комнат фойэ была оформлена под каменный грот с искусственными сталактитами и крохотными пещерами, в которых светились разноцветные лампочки. В театральном буфете, указав на лимонад и плитку шоколада, Поль спросил по-русски:

– Сколько?

Продавшица ответила непонятное, и Поль протянул две советские купюры, а потом, на всякий случай, третью купюру. Продавщица взяла у него все купюры и дала сдачу: много маленьких купюр и немного мелочи. Лимонад был вкусный, шоколад тоже. Теперь Поль твердо знал: больше всего в Советском Союзе ему понравился театр оперетты. Когда они вышли из театра, снег больше не шел, и ветер стих. Поль уже ориентировался в этом месте города и предложил дойти до гостиницы через Невский проспект, обогнув квартал с другой стороны. Серж и Фейгин, сопровождавшие французов, не возразили. Напротив театра был заснеженный сквер, за которым виднелся большой дворец с белыми колоннами, освещенный уличными фонарями. Поль знал, что это Русский музей, посещение которого он променял на поездку в Лугу. Они свернули на многолюдную, хорошо освещенную улицу, по которой шли трамваи. Фейгин сказал, что эта улица называется Садовой, хотя никаких садов не было видно. Всюду были роскошные дома, может быть, дворцы, и все это было очевидно построено давно, до социализма. Поль остановился перед безногим нищим. Это был заросший бородой мужчина в обрезанной по пояс шинели, из-под которой был виден заношенный военный китель. Безногий сидел на деревянной платформе с маленькими колесиками, на которой он мог перемещаться по земле. Прохожие не обращали на него внимания. Голова нищего была укутана тряпками, перед ним лежала старая солдатская шапка, на дне которой посверкивали монеты. Поль уже знал, что на эту мелочь ничего нельзя купить. Он откинул полу своего пальто, достал из кармана брюк несколько купюр, которые дала ему на сдачу продавщица в театральном буфете, положил деньги в солдатскую шапку. Когда они пошли дальше, Серж ровным голосом объяснял, что это, очевидно, инвалид войны. Война для многих солдат обернулась психологической травмой, в результате которой некоторые бывшие фронтовики стали алкоголиками. То же самое Серж говорил уже в Москве, когда они наткнулись на валяющегося на улице пьяного. Серж к тому же добавил, что все инвалиды получают пенсию, а деньги на улицах просят на водку.

– Сколько им дают пенсии? – спросил Поль.

И Серж, скрывая раздражение, ответил:

– Точно не знаю, но не намного меньше, чем заработок обычного служащего.

Поль понял: намного меньше. И тут мадам Туанасье молча повернула назад, на ходу открывая свою сумку. За ней последовали остальные французы. Они тоже стали класть деньги в шапку инвалида. Наконец, они свернули на ярко освещенный Невский проспект. Среди прохожих здесь попадалось много вполне прилично одетых людей. Фейгин надтреснутым голосом стал пояснять:

– Напротив – Гостиный двор. Это универмаг. Мы проходим мимо Пассажа. Это тоже универмаг. Скоро с Невского проспекта уберут трамваи, – как в Париже.

Поль увидел еще одного нищего, сидящего под козырьком парадного подъезда красивого старинного дома. Нищий тоже был безногим инвалидом и тоже в старых грязных солдатских обносках. В отличие от предыдущего безногого нищего у него не было одной руки. Поль, почти не останавливаясь, положил в шапку инвалида несколько русских купюр. В гостинице, перед тем, как позвонить в Париж, Поль помедлил. Одиннадцать часов. Марго, вероятно, уже спит, а под ее глазами тени от ресниц. Тут Поль вспомнил о часовом поясе. В Париже только девять часов вечера. И он поспешно снял трубку. Когда станция соединила его с Парижем, к телефону подошла Марго. После беспорядочных приветствий Поль сообщил:

– А я только что был в театре оперетты.

– Понравилась оперетта?

– Очень. А ты вчера плавала в бассейне?

– Ну, плавала.

Поль хотел спросить, кто еще был в бассейне кроме Адриены, но вместо этого спросил:

– А ты меня ждешь?

– Конечно.

По ее ровному тону нельзя было понять, что она теперь чувствует, и он спросил:

– А как ты меня ждешь? В чем это выражается?

– Ну вот сижу я у окна за своим веретеном, пряду пряжу и поглядываю в окно, не скачет ли рыцарь на белом коне.

– Скачет! – весело подхватил Поль. – Мой поезд отправляется через полтора часа.

Марго продолжала:

– А рыцарь, оказывается, никуда не скачет, оставил коня на привязи и смотрит в оперетте канкан.

После разговора с Марго Поль еще долго глупо улыбался. В отдельном помещении ресторана французов ожидал ужин. Это был прощальный ужин. К концу ужина прибыл товарищ Попков со своими приближенными, среди которых был Барановский, главный архитектор Ленинграда. Попков, поздоровавшись, стал через переводчика приносить свои извинения за непредвиденный инцидент в Луге, настороженно при этом взглянув на Поля. Мадам Туанасье и Луни с улыбками отвечали, что им все понятно, телефонные провода обледенели и провисли, и все претензии относятся не к лужской милиции, а к северному климату. Поль, уже выпивший рюмку ликера и поэтому находившийся в приподнятом настроении, стал с энтузиазмом говорить о тяжелых условиях, в которых во время войны приходилось сражаться лужским партизанам. Повторяя слова Фейгина о том, что у Советского Союза много врагов, и поэтому советские люди должны быть бдительны, он громко восхищался бдительностью лужан и добросовестной работой лужской милиции. Переводчик переводил, Попков снисходительно и важно улыбался. Полю было весело. Через два дня Париж. Марго привыкла, что все порываются сказать ей что-нибудь интересное. У Поля теперь будет что ей рассказать – столько всего интересного, чего ей еще никто не рассказывал. Попков заговорил с Максимилом о партийных делах, о ближайших планах Мориса Тореза, и тут Поль узнал, что на следующих выборах Торез надеется добиться большинства коммунистов в парламенте. Когда Барановский спросил, как им понравился ленинградский театр оперетты, Поль снова захватил инициативу разговора и весело заявил, что это лучший театр, какой ему когда-либо приходилось посещать, и очень жаль, что они уезжают поздно вечером, когда магазины уже закрыты, и Поль не может купить пластинки с музыкой Имре Кальмана. Попков при этом что-то тихо сказал одному из своих приближенных. Оказалось, что на Париж надо ехать с того же Варшавского вокзала, с которого они ездили в Лугу. Только теперь их подвезли на машинах с другой стороны вокзала. Они поднялись по широкой, расчищенной от снега лестнице в арочный зал ожидания, где было мало народу, и все люди выглядели прилично. Когда они вышли на перрон к своему поезду, быстрым шагом подошел Барановский. В руке у него был плоский чемодан. Он подошел к Полю и, подавая ему чемодан, сказал на плохом французском: