Фрол Владимиров - Пепел Клааса

«Где вы, грядущие гунны, — читает он, вдыхая едкий дым. — Что тучей нависли над миром!»

За окном тяжелое облако перекрывает солнцу путь. Далеко в горах ухает раскат:

Чёрный комок в пепельнице замер.

«Насущное не горит, — слышит Эдик. — Горит только ненужное. Сложите книги кострами…»

За окном звучит флейта. Исполненная просветлённой грусти, она поддаётся нежным ласкам скрипки, уклоняется от утешений клавесина, который тщетно старается образумить её. Пятый бранденбургский концерт Баха. Клаас узнал его с первых аккордов.

Эдик выходит на веранду. Фигура Аднана следует за движениями скрипки в руках его, Сергей Павлович трепещет вместе со своей флейтой, пальцы Джеймса порхают по клавишам. Все трое, как и накануне, во фраках и бабочках.

Музыка оплакивает самое драгоценное во вселенной: саму себя и ещё… любовь. Музыка и любовь — две аномалии, которые единственно сообщают смысл природе и самой жизни, по крайней мере, в человеческой душе, которая есть наиболее возвышенная из всех аномалий.

«Зря сжёг…, — раскаивается Эдик. — Солнце восходит каждое утро и в этом ничего банального. Зря, зря… Даже если бы я и никому ничего нового не сказал, всё равно… Какая музыка, Боже, какая музыка!»

Скрипка радостно взмывает ввысь, за ней флейта, и, наконец, вдогонку, размахивая париком, перебирая тонкими ножками, по лесной алее мчится клавесин.

«Что я тут делаю? — недоумевает Эдик. — У меня сын растёт. Да плевать на чиновников, в Германию нельзя, но в Австрию-то можно. Сбережений хватит года на два. Сниму домик в горах, будем жить вдвоём, да и за «чёрный нал» всегда можно работу найти.

Внимание Клааса привлекает круглый монитор на изящном столике возле клавесина. Там, за экраном, распахнутым в черную дыру вечности, в такт музыке рождаются галактические системы. Красные, зелёные и лиловые светила движутся навстречу друг другу по замысловатым траекториям и, встречаясь, вспыхивают белым заревом. У Эдика зудят ладони, до того хочется ему прикоснуться к инсталляции. Иллюзия соперничает с окружающей действительностью настолько удачно, что, кажется, стоит протянуть руку и кончики пальцев, не встретив преграды, погрузятся в ледяной космос.

Между тем музыка, в последний раз взмыв под облака, устало опускается на жёрдочку и, довольная собой, засыпает, оставив инструменты в блаженном оцепенении.

— Браво! — аплодирует Клаас. — Бранденбургский концерт на альпийских лугах при восходе солнца! Не сон ли это?

— Ваш вопрос можно считать риторическим? — Сергей Павлович кладёт флейту в футляр, подходит к монитору.

— Даже и не знаю, что Вам ответить. Уж слишком всё…

— Сюрреалистически? — вставляет Джеймс.

— Да, пожалуй, это определение самое подходящее. В очередной раз.

— Сон — это тоже реальность, а реальность тоже сон, — замечает Аднан.

— Кстати, — Клаас протягивает американцу тетрадь, — я принёс Вам свои военные записки.

Суортон берёт дневник и с выражением неподдельного интереса на лице, просматривает заложенные места.

— А Вы прекрасный стилист, господин Клаас! Я сейчас принесу камеру и всё пересниму.

— Как я понимаю, завтрак откладывается? — интересуется седовласый дворянин.

На белом экране повисает изображение лилово-красно-зелёного трёхгранника. Сергей Павлович извлекает свежеотпечатанные листы из принтера, который от Эдика скрывал монитор, и просматривает их.

— Вовсе нет, — отвечает Джеймс. — Мне хватит десяти минут, а завтрак через четверть часа.

— Я, пожалуй, пойду переоденусь, — сообщает сириец, покидая веранду.

Суортон уходит за камерой и долго не возвращается.

— Право не знаю, как Вас и просить-то об этом, — произносит Сергей Павлович, не отрывая взгляда от распечатки. — Вы же всё равно сейчас едете в Новый Афон, не так ли?

— Да. Вы хотите составить мне компанию?

— Нет, нет. Мне необходимо ещё побыть в Академии. Я позволю себе просить Вас передать вот этот текст нашему общему с Аднаном и Джеймсом другу. Он, видите ли, по известным причинам не смог к нам присоединиться. Впрочем, в этом и надобности нет никакой, главное текст.

— Ваш друг живёт в Новом Афоне?

— Если быть точным, он живёт в лесу неподалеку от кельи Симона Кананита. Вот здесь обозначено место, где Вы его встретите.

Сергей Павлович протягивает Эдику карту местности.

— Так далеко? Это ведь даже не посёлок?

— Он, как бы это Вам объяснить, решил уйти от цивилизации. Живёт там уже много лет и выходит на свет Божий не чаще одного раза в три года.

— Прямо отшельник какой-то.

— Можно сказать и так. Однако им движут не религиозные побуждения, во всяком случае, не религиозные в традиционном смысле этого понятия.

— Интересно, — Эдик берёт у Сергея Павловича бумаги. — С миром порвал, а от чтения не отказался.

— Ну, это текст особый. Так что, передадите?

— С удовольствием. Прогуляться по лесу и встретить современного отшельника — приключение достойное нашего знакомства. А как к нему обращаться?

— Скажете просто, что Вы от Сергея Павловича. Он всё поймёт.

— Ну, хорошо, а почитать разрешите?

— Да, да, разумеется. Я тоже отлучусь ненадолго, а Вы пока почитайте. Эльза накроет в гостиной. Мы Вас ждём.

Клаас остаётся один. Имя Эльзы, прозвучавшее из уст Сергея Павловича, взволновало его. Он живо представляет себе, как она входит в комнату и глаза их встречаются.

«Нужно привести себя в порядок», — говорит он себе и отправляется в ванную комнату, разглядывая по пути титульный лист. Его украшает та же эмблема, что высветилась на мониторе: лилово-красно-зелёный треугольник, вписанный в белый круг.

Текст открывает преамбула:

«Ввиду положения Ложи как избранного посредника между Пространственно-Временным Измерением и Цивилизацией, а также принимая во внимание тот факт, что в результате Ограниченного Эксперимента пространственно-временная форма сознания, условно именуемая человечеством, оказалась в глубоком кризисе, Ложа считает необходимым дать заключение касательно течения Ограниченного Эксперимента и рекомендации относительно возможных или необходимых его следствий. Поскольку Ложа не может исходить из цели Ограниченного Эксперимента, определяемой Цивилизацией, мы ограничимся анализом развития пространственно-временной формы сознания».

Клаас не доходит до ванной. Он останавливается в прихожей у окна, читает. Мир расплывается перед его мысленным взором в лукавой шутовской ухмылке: в который раз блеск рассудка оказывается жалким отражением безумия, утончённой фантасмагорией заигравшегося мозга. Мим опять торжествует над мудрецом.