Фрол Владимиров - Пепел Клааса

Осиртовский прошёлся по комнате взад и вперёд и снова сел в кресло:

— Я взял Вашу работу с собой в Петербург. Читал снова и снова. Потом пошёл в Эрмитаж, и вот там-то случилась разгадка. Рембрандт. Возвращение блудного сына. Жалкий. Оборванный. Вконец истощенный. Не имеющий сил даже для ненависти. Голодный. Да, голодный: с пустым желудком и опустошённой душой, с одним единственным желанием — съесть чего-нибудь и чтобы приласкал хоть кто-то, пусть даже ненавистный отец! Таким я предстал себе там. Но отца уже не было в живых, в руках я держал Ваш реферат. Он жёг мне пальцы. Я встал на колени перед картиной и взмолился как Савл: «Что повелишь мне делать?» Дальше всё произошло хрестоматийно: потянуло в церковь, пустые доселе обряды наполнились смыслом, каждая свечка и взмах кадила говорили о самом главном, что на скудном человеческом языке обозначается словом «любовь».

Эдик чуть не разрыдался от посетившего его прозрения: Любовь — вот что возносит его веру над всеми теориями, вот что делает её поистине вселенской и непреступной! В памяти оживают маленькие бабушкины руки, споро вышивающие алыми готическими стрелами по белоснежной скатерти: «Gott ist Liebe».

Бог есть любовь — Эдик верил в Него ребёнком и вот снова возвращается к Нему, блудный сын, промотавший имение отца в далёкой стране.

Бог есть любовь. Значит, верить можно, жертвенно и бездоказательно, так же как и любить. Ни инопланетяне, ни параллельные миры, ни перевоплощающиеся души, ни любая другая модная фантазия, обуревающая бедный человеческий разум, не в силах затмить Бога, который из чистейшей любви вошёл в зону страдания. В точке, где Бог становится человеком и предаёт себя грубой боли, прозаическому унижению, по бытовому, телесно — там жизнь, мысль и чувство достигают такого накала, что уже совершенно не важно, правда евангельская история или выдумка. В этом средоточии любви выдумка уравнивается с правдой, обретает способность пробуждать душу и вместе с ней повернуть время и историю вспять, сделать невозможное неизбежным.

Бог есть любовь — значит в Него могут верить все без разбора и всегда: преступники, инопланетяне, сумасшедшие, обитатели иных миров и дети. Конечно дети — те, кому ещё только предстоит повзрослеть, и те, что повзрослели. В конце концов, смысл взросления в том и состоит, чтобы вернуться к наивной детской вере, но вернуться сознательно, противостоя жизненному опыту. Вера — это воз-рождение!

— Спасибо, — шепчет Клаас, и слышит, как тикают часы на стене.

— И Вам, — отвечает Осиртовский.

В гостиной становится жарко, хотя окна открыты. Эльза принимается задёргивать шторы.

— Не надо, — просит Суортон. — Мы сейчас пойдём на воздух. Пусть в комнате будет светло.

Проходит минуты три. Будто по команде все встают и направляются к выходу. На душе легко и солнечно. Клаас идёт к машине с явным намерением ехать. Никто не утруждает себя формальностями, не предлагает задержаться, не желает приятного пути и скорой встречи. Эдик садится за руль и хочет захлопнуть дверь, но медлит:

— Тогда, что же… — начинает он, но, передумывает и, снова берётся за ручку.

— Спрашивайте лучше, — удерживает его Аднан. — Потом будете ненужными вопросами мучиться.

— Ну а если допустить, что Вы и впрямь косвенно вершите судьбы мира, — Клаас обращается ко всем и ни к кому в отдельности. — Значит двухдневные беседы — не более чем спектакль? Настоящий сценарий уже написан?

Аль Балазури улыбается.

— Сергей Павлович намекнул Вам, что в Ложу могут войти только мыслящие люди и искрение. Но он не успел сказать о том, что всякий член Ложи во все времена добровольно соглашается жить как бы двойной жизнью, соглашается на раздвоение личности.

Эдика обескураживает манера, в которой сириец говорит о Ложе. Так обсуждают что угодно: новые условия тендера, таможенные пошлины, план зачистки, но не тайное общество, связанное с инопланетным разумом и имеющее за спиной пять тысяч лет истории.

— Каждый член Ложи проживает свою человеческую жизнь. Мы можем и должны придерживаться разных, порой противоположенных позиций. Ложа — это оборотная сторона сознания, к которой не стоит обращаться иначе как по зову самой Цивилизации. Как только человек теряет способность отделять в себе одну личность от другой, он теряет с Ложей связь. Таковой больше не представляет интереса для Цивилизации, потому что перестаёт быть человеком и превращается в сверхчеловека, или полубога, как говорили язычники. Цивилизации же нужны люди, а не полубоги.

— Я не верю в Цивилизацию, — несколько виновато признаётся Эдик. — Не хочу скрывать своего отношения, потому что проникся к Вам, ко всем, глубокой симпатией. Не знаю, зачем Вам это… Но в любом случае, спасибо за всё.

— Вы забыли дневник, — Джеймс с улыбкой протягивает Клаасу тетрадь.

— Ах, да! Спасибо. А то пришлось бы возвращаться. По такой дороге — удовольствие ниже среднего.

Клаас кладёт драгоценную тетрадь в сумку, предварительно проверив, не выпала ли дюреровская гравюра.

— До свидания. Рад знакомству.

— Прощайте Эдуард, — напутствует сириец от лица всех. — И, как это по-русски… Да: не ломайте себе голову. Верить или не верить можно лишь в Аллаха. Ложа — это не предмет веры.

Клаас заводит мотор, трогается. Под гору машина идёт легко, Эдик почти не использует тормоз, регулируя скорость передачами. Так, переключаясь с первой на вторую и обратно, он незаметно добирается до верховья озера Рица, выезжает на хорошую дорогу и набирает скорость. Фольксваген мчится через мосты, скальные ниши и тоннели. Миновав руины крепости, Эдик включает магнитолу. Шипит FM-овская станция, колонки наполняются отрешённым пением:

«Опять позывные», — усмехается про себя Клаас. Вспоминается передача о Цое: записался в профессиональной студии, и звучание исчезло. Тогда достал свой старый микрофон и начал писать через него. Всё сошлось.

«Нет, правильно, что сжёг рукопись. Насущное вспомнится, случайное забудется. Пока пишешь для себя, в дневник — это как в старый микрофон, оно звучит. А начнёшь работать профессионально, и фальшь полезет. Так всегда: сначала поёшь о том, чем живешь, потом живешь тем, о чём поешь, и, наконец, поёшь о том, что петь не о чем, потому что нечем стало жить».

Голос ведущего подрезает окончание песни:

— И прежде, чем мы объявим победителя конкурса, ещё один вопрос к нашему сегодняшнему гостю, писателю…

Помеха эфира не даёт Эдику услышать имя писателя, впрочем он и не прислушивается особо.

— Ваш роман сосредоточен вокруг двух встреч этих выдающихся людей шестнадцатого века. Я напомню слушателям, что по сюжету Парацельс встречается, ещё ребёнком, с будущим реформатором, по сути, основателем протестантизма, Мартином Лютером, у Вас в романе он фигурирует как Мартин из Мансфельда. А ещё раньше главный герой романа знаменосец Шварц сходится в Нюренберге с живописцем Дюрером и так называемым кружком Цельтиса, куда входили Вилибальд Пиркгеймер, Мартин Бегайм и другие значительные интеллектуалы того времени, ныне уже мало кому известные. Более того, сюжет строится вокруг дюреровской гравюры «Рыцарь, дьявол и смерть», создание которой Вы приписываете сну рыцаря Шварца и его брата, рассказанному на встрече кружка Цельтиса. Всё это вымысел, конечно?