Фрол Владимиров - Пепел Клааса

— Выходит, все мучаются — и верующие, и неверующие. Так какой же толк от веры? Чтобы после смерти в рай попасть? А если человек не верит в рай? Если рая нет? Жить-то сегодня надо.

Монах поднимается, взваливает на себя крест и трогается в путь.

— Вот потому, — отвечает он, кряхтя, — святой Павел и заканчивает своё рассуждение словами: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь. Но любовь из них больше».

— Подождите, я помогу, куда же Вы, — спохватывается Эдик.

— Да тут уже недалеко, спаси Вас Господи. Хороший Вы человек. Душа у Вас не на месте, но это от того, что Вы хороший. Дай Вам Бог!

Клаас смотрит монаху вслед. Тот карабкается в гору, сгорбившись, тяжело дыша. В облике его сквозит нечто трогательное и немного комичное. Он кряхтит, бормочет молитву, тихо причитает. Наступает на корку, поскальзывается и чуть не падает, но удерживается на ногах и бредёт дальше. Забирается на вершину холма, косые лучи, пробивающиеся между деревьями, освещают его, седина вспыхивает на мгновение и со следующим шагом он и его ноша обращаются в чёрный силуэт.

— А про войну не думай! — слышит Эдик. — Господь то тебе уже давно простил.

Старик скрывается за холмом. Клаас долго стоит не в силах пошевелиться. Если бы он мог остановить мгновение, он выбрал бы именно этот миг. Только в детстве ощущал он столь сладостное благоговение и умиротворённость. Ребёнком смотрел он в даль и хотел оказаться в самой крайней точке её, куда достигал взор. Он всегда видел перед собой путь, который влёк вперёд. Но детство закончилось, а с ним и притяжение горизонта. Даль перестала звать. Все дороги стали одинаковыми, ибо вели ко всему тому, от чего так хотелось бежать.

Клаас смотрит вслед монаху и видит путь. Впервые за много лет будущее не безразлично ему.

Шварц ощупью спускался по крутым ступеням. Хотел прокрасться беззвучно, но под ногами захрустел песок. Он ощупывал стену рукой в надеже наткнуться на выход, ладонь его перебирала холодные булыжники. Обычно такие валуны клали в основание, затем поверх трёх-четырёх рядов укладывали камни поменьше или кирпич, но за́мок Рабенштейн как будто строили великаны, он весь был сложен из грубых валунов. Конрад наступил на что-то и еле удержал равновесие. В темноте раздался писк.

Крестоносец замер и прислушался. Было тихо. Конрад и сам не знал вполне, почему так осторожничает. В замке ему ничего не угрожало. Скорее, его влекло желание подсмотреть или подслушать нечто такое, что пролило бы свет на окружавшие его загадки: Безумный Бальтазар, музыка небесных сфер, причудливые видения. Впереди показалось мерцание, Шварц стал двигаться ещё осторожней. Он прошёл через дверной проём, что связывал винтовую лестницу с внутренними покоями, и очутился в коридоре. Сыростью отдавало тут намного сильней, чем в отведённой ему горнице.

«Йорг фон Рабенштейн отдал гостям лучшие покои, а себе оставил дурно пахнущий этаж, — удивился Шварц. — Это кое-что говорит о хозяине». Источником света оказался зал, из которого теперь отчётливо доносились голоса. Конрад сразу узнал оба: тот, что пониже, спокойный и уверенный, принадлежал Вильгельму фон Гогенгейму, другой, исполненный мольбы и трепета, часто пресекавшийся, безошибочно выдавал Бальтазара. Сын барона обладал мелодичным тенором, его невозможно спутать ни с кем другим. И всё же Шварц пребывал в замешательстве: слишком плохо вязалась подобная манера говорить с обликом самоуверенного безумца, хозяина собственной судьбы, каким предстал ему Бальтазар совсем недавно. Теперь перед мысленным взором Конрада возникал образ тщедушного юнца, проигравшего в кости и умоляющего кредитора потерпеть ещё немного. Любопытство крестоносца росло с каждой минутой, ему не терпелось узнать, о чём юный еретик говорит с Гогенгеймом.

— Верно, дорогой Бальтазар, — объяснял врач, — бедняжке стало полегче, но сей итог не есть чудо. Мои снадобья и действие луны соделали то, что несчастная поднялась на ноги и смогла немного пройтись. Однако, завтра луна пойдёт на убыль и снадобья начнут терять свою силу. В следующий раз облегчение наступит с новым полнолунием. Стоит ли обрекать девушку на столь страшные мучения? Поддерживать в ней жизнь лишь для того, чтобы лицезреть её при полной луне? Не жестоко ли сие? Я впервые имею дело с подобным недугом, однако, судя по написанному в книгах, такие больные могут погружаться в сон, просыпаясь лишь в полнолуние. Не лучше ли довериться естеству и позволить Агнесс покинуть мир сей в надежде, которую дает нам христ…

— О, нет, только не это, умаляю Вас!

Шварц испытал едва уловимое злорадство, будто он, а не Гогенгейм нащупал слабое место в душе высокомерного отпрыска.

— Я и мгновения не проживу без неё! — восклицал Бальтазар. — Она — всё, что осталось у меня. Я готов пойти на любую жертву, я отдам свою кровь по капле, только спасите её!

Послышался мерный звук шагов. Видимо, Гогенгейм задумчиво ходил взад и вперёд.

— Теофраст! — позвал он.

— Я здесь отец, — отозвался сонный голос мальчугана.

— Теофраст, у тебя с собой лунная медаль?

— Вот она, отец.

— Подай её мне.

Из зала донёсся шорох: нечто вытаскивали из сумки или из-под одежды.

— Ваша возлюбленная появилась на свет в день святых Симона и Фаддея, не так ли?

Гогенгейм говорил медленно, делая большие паузы между словами, будто на ходу придумывал, что сказать дальше.

— Да, на Симона Кананита.

— Известно ли Вам, дорогой Бальтазар, где покоятся мощи сего апостола Христова?

— Агнесс сказывала, будто в стране, называемой Черкессия. На том месте стоит часовня.

— Ну что ж, ежели Вы готовы на любые подвиги ради своей возлюбленной, — Гогенгейм смолк.

— На любые, — с жаром подтвердил Бальтазар.

— Тогда возьмите сию медаль и помесите её между камней алтарной стены той часовенки. И не забудьте произнести молитву у мощей святого.

Наступило молчание.

«Что общего у лунной медали с поклонением мощам? — недоумевал Шварц. — Знахарь изобрёл некое новое колдовство?»

— Вы отправляете меня в паломничество? — в голосе юноши слышалось недоверие.

— Не станем спорить о словах! — произнес Гогенгейм с твёрдостью. — Для Вас, любезный Бальтазар, сей поход суть единственная возможность помочь Агнесс.

— В таком случае, я отправляюсь немедленно!

Шварцу не удалось бы ускользнуть от Бальтазара незамеченным, если б ринувшийся к выходу сын барона, вдруг не остановился у самой двери.

— Я вижу тут изображение креста и слова из молитвы Господней: «Fiat voluntas Tua».

— Вас смущают слова Господни? — в тоне Гогенгейма сквозило лёгкое раздражение. У Шварца было такое чувство, будто врач хотел аоскорее отделаться от полоумного.