Фрол Владимиров - Пепел Клааса

Лысый умолкает так же неожиданно как и заговорил. По дорожке возвращаются с похорон верующие. Одеты опрятно: женщины в платках, впереди чисто выбритый мужчина в костюме с галстуком, под мышкой большая Библия в кожаном переплёте, окрест резкий запах дешёвого одеколона. Стайка излучает нечто родное, Клаас уже предался было воспоминаниям, но Лысый перебивает его мысли:

— Батюшка Александр говорит, слышь: «Если сможешь, поезжай в Пицунду, там храм древний есть, а в нём орга́н, послушай. На всю жизнь, говорит, запомнишь». Только я без документов-то в Абхазию не попаду. Да и страшновато что-то туда ехать. В тот конец пройду, а обратно как?

«Точно, — спохватывается Клаас, — орган! Завтра как раз воскресенье».

Ему во что бы то ни стало надо занять ещё один выходной. Путешествия и музыка, органная музыка в особенности, творят с ним чудеса. Кажется, нет такой депрессии, одолеть которую не в состоянии звуки орга́на. На душе не проясняется, но любое переживание, даже самое болезненное, обретает благодаря орга́ну глубину и перспективу. Банальное становится трагичным, и каждое чувство занимает отведённое ему в мироздании место.

— Ты чё, понимаешь по ихнему? — Лысый тянет голову к листку со стихотворением. — Но это не английский. Вот погоди, угадаю. Немецкий!

Клаас кивает

— Списал где, или твоё?

— Моё.

— А чё по-немецки? Сам что ли из них? Я одного знал такого, он уже помер, наверное. На войне его разведчица наша как языка взяла. Ну и поженились… А чё ей, наших мужиков-то повыбило. Фриц не Фриц — х*й стоит, зарплату домой носит.

— Я из российских немцев, — уточняет Эдик задиристо. — Мои предки ещё при Екатерине в Россию переселились.

— Ну, раз ты всё про немцев знаешь, — оживляется Лысый, не обращая внимание на уточнение, — то вот скажи: кто спас Гитлеру жизнь, когда на него покушались?

— Не кто, а что, — поправляет Клаас с досадой. — Стол дубовый его спас.

— Вот точно, знаешь! А то я одного спросил, ну он хвалился мол: «Я про Гитлера всё знаю». Я говорю: «Кто его от покушения спас?» а он мне: «Офицер его закрыл собой…» Какой там офицер! Стол его от бомбы закрыл, а не офицер!

Лысый принимается рассказывать про своего раскулаченного деда, бежавшего в Германию, и якобы вернувшегося вместе с немецкими войсками в чине оберштурмфюрера СС, но Эдик уже не слушает. Он думает о том, сколько ещё веков должно пройти, прежде чем слово «немец» перестанет ассоциироваться с Гитлером, СС и оберштурмфюрерами.

«Наверное, про всю эту нечисть забудут лишь тогда, когда на земле не останется ни одного немца, — негодует он. — И то неизвестно. Римлян помнят благодаря Цезарю и легионерам, хотя у них были Вергилий и Сенека. Кто знает, останется ли от немцев Бах и Гёте, или же Гитлер с Гиммлером?»

Во всяком случае, из семейной памяти Клаасов национал-социалистическую страницу не вырвать. Их род, рассеянный по всему СССР, намертво зажало между шестернями обоих социализмов — красного и коричневого. Хуже того, Клаасы сами стали этими шестернями.

Представители украинской ветви отличалась крутым нравом. Они оставили пацифизм предков и бросились в море перемен с головой, причём родные брат и сестра оказались во враждебных лагерях. Генрих Клаас, фанатичный коммунист, в сентябре 1939 года в составе отрядов особого назначения НКВД «чистил» оккупированные польские земли. С западной стороны новой границы эсэсовцы отправляли неблагонадежных в концлагеря, а по восточную сторону то же самое делали осназовцы. Солдаты РККА и вермахта встретились в Бресте, на совместном параде. Дядя Генрих, как звали деда, вспоминал об этом лишь в крепком подпитии. Гудериан будто бы сказал тогда генерал-лейтенанту Кривошеину: «Я передаю Вам город в хорошем состоянии. Постарайтесь сохранить его». Те и хранили. Когда начался «русский поход», то есть Великая отечественная, защищали Брест до последнего.

«А что ещё оставалось? — вопрошал дядя Генрих риторически и отвечал сам же. — Боялись не немцев, а местных, тех, кто остался. От них пощады не жди». Когда Эдик спрашивал о поляках, дядя пропускал рюмку, махал рукой и говорил только: «Страшные дела творились». Эдик продолжал расспросы, однако дядя Генрих запирался и ни в какую не хотел рассказывать подробности. Дядя Генрих отличился и в партизанском отряде в Белоруссии. Узнал он о высылке родни в Казахстан уже после войны. Он очень наглядно мог себе вообразить, как его родственников загоняли в товарные вагоны, как выбрасывали трупы тех, кто не выдержал путешествия на Восток. Вспомнил ли он тогда о высланных им поляках, Эдик не знал.

Тётя Гертруда, сестра дяди Генриха, ненавидела большевиков. Причин было множество: продразвёрстки и голод, доводивший до людоедства — она рассказывала, как родители поедали собственных детей — захват заложников, пытки, казни и прочие прелести красного террора. В первые дни оккупации она, фольксдойч, устроилась работать машинисткой и переводчицей при штабе. Её быстро приняли в партию, где она сделала стремительную карьеру. Тётя Гертруда окончила войну в американской оккупационной зоне, успешно прошла процесс «денацификации» и приняла самое активное участие в созидании западногерманского экономического чуда.

Собрались всей семьёй в 91-м в уютном домике тёти Гертруды на окраине Шписсерсау. Славные старички, дядя Генрих и тётя Гертруда обнялись и долго стояли так, не в силах вымолвить ни слова. Потом пили чай, пели, смотрели фотографии. Дед с бабкой на снимках казались Эдику героями чёрно-белого фильма про войну: дядя Генрих — в гимнастерке и фуражке пограничника с пятиконечной звездой, бравый со здоровенной овчаркой, тётя Гертруда — холодная блондинка в сером облегающем кителе, белой блузке и чёрной пилотке. Эдик разглядывал эсэсовские руны на пожелтевшем глянце и пытался представить себе фронтовые будни тёти Гертруды и дяди Генриха.

Дядя Генрих давно отрёкся от коммунизма, а тётя Гертруда ещё раньше — от национал-социализма. От «измов» она избавилась, но в политкорректности не преуспела. Странная она, тётя Гертруда. Сказать чтоб сварливая — нет, хоть и ругает всё на свете. Сказать, что осталась в глубине души националисткой — тоже вряд ли, хотя евреи у неё «талантливые грязнули», русские — «лентяи и пьяницы», французы — «бездельники и развратники», итальянцы — просто «плуты», англичане — «мартышки», американцы — «гориллы» и так далее.

— А немцы? — осторожно поинтересовался однажды двадцатилетний Клаас.

— Эти хуже всех, — тётя Гертруда изящно поставила бокал с вином на стол. — Немец — это диагноз. Тебе очень не повезло Эуард, ты родился немцем. Теперь тебе придётся жить с этим до конца. Но не переживай, в худшем случае твой позор продлится ещё лет пятьдесят, шестьдесят. Даже наличие голландской крови в твоих жилах не меняет дела. Взгляни на себя, — тётушка сунула ему зеркало. — Видишь? Немец. Берегись себя, Эдуард, такие головы как твоя просто созданы для стальной каски и бронзового бюста. Не на твори пакостей, ты к этому предрасположен.