Роберт Холдсток - Лес Мифаго

Или она появилась… внезапно. Мгновение — и призрак становится реальностью; неопределенное, похожее на сон видение проясняется и обретает плоть и кровь.

Я вспомнил фразы из дневника отца: « Сучковик тает, он стал более разреженным, чем тогда, когда я в последний раз видел его. Я встретил его… нашел остатки Джека-в-Зеленом, животные позаботились о нем, но я нашел следы распада… на выгнутой поляне призрачная бегущая форма, не пред-мифаго, быть может следующая фаза?

Я потянулся к Гуивеннет, но она застыла, стала жесткой, и не расслабилась в моих объятиях; ее терзали воспоминания, терзала и моя настойчивость — ей пришлось рассказать о том, что болело в ее душе до сих пор.

Я из дерева и камня, а не из мяса и костей .

Я вспомнил слова, которые она сказала несколько дней назад, и содрогнулся. Я из дерева и камня . Она знала. Она знала, что она не человек. И, тем не менее, вела себя как если бы была человеком. Возможно она говорила метафорически, возможно она имела в виду свою жизнь в лесах; ну, как я бы мог сказать: « Я прах и тлен » (* Бытие, 18:27).

Но все-таки, знает ли она? Мне хотелось спросить ее, хотелось увидеть тихую поляну в ее голове, которую она любила и помнила.

— Из чего сделаны маленькие девочки? — спросил я ее. Она колюче посмотрела на меня, очевидно озадаченная вопросом, но потом улыбнулась, поняв, по моей улыбке, что это что-то вроде загадки.

— Сладких желудей, раздавленных лесных пчел и нектара колокольчиков, — ответила она.

Я состроил разочарованную гримасу. — Ужасно.

— Тогда из чего?

— Из сахара, и специй и всего… — как же это? — самого вкусного.

Она нахмурилась. — Ты не любишь сладкие желуди и лесных пчел? Они… они очень вкусные.

— Не верю. Даже грязные кельты не ели лесных пчел.

— А из чего сделаны маленькие мальчики ? — быстро спросила она и, хихикнув, ответила: — Коровьего дерьма и вопросов.

— На самом деле из слизней и улиток. — Она, казалось, была довольна. — И, иногда, задней части одной незрелой охотницы, — добавил я.

— У нас тоже есть что-то в этом роде. Я помню, Магидион рассказывал мне. Он многому научил меня. — Он подняла руку, призывая меня к молчанию, и задумалась, вспоминая. — Восемь призывов — для битвы. Девять — для богатства. Десять — для мертвого сына. Одиннадцать — для печали. Двенадцать — сумерки нового короля. Кто я?

— Кукушка, — ответил я, и Гуивеннет изумленно посмотрела на меня.

— Ты знал!

— Нет, угадал.

— Знал, знал. В любом случае это первая кукушка. — Она опять задумалась, и сказала: — Один белый — счастье для меня. Два белых — счастье для тебя. Три белых — для смерти. Четыре белых и обувь приносят любовь.

Она посмотрела на меня, улыбаясь.

— Лошадиные подковы, — ответил я, и Гуивеннет с силой ударила меня по ноге. — Ты знал !

— Нет, догадался. — Я засмеялся.

— В конце зимы ты увидишь первую странную лошадь, — сказала она. — Если у нее четыре белых подковы, тогда выкуй железный башмак и ты увидишь, как твой любимый скачет на той же самой лошади по небу.

— Расскажи мне о долине. И о белом камне.

Она посмотрела на меня и задумалась. Потом, внезапно, стала печальной. — Там лежит мой отец.

— Где это?

— Очень далеко отсюда. Однажды… — Она оглянулась. Что за воспоминания я пробудил в ней, спросил я себя. Что за печальные воспоминания?

— Однажды, что?

— Однажды я пойду туда, — тихо ответила она. — Однажды я увижу камень, под которым Магидион похоронил его.

— Я бы хотел пойти с тобой, — сказал я; на мгновение ее затуманенный взгляд встретился с моим и она улыбнулась.

Потом опять просияла и спросила: — Дыра в камне. Глаз на кости. Кольцо, сделанное из терновника. Звук кузнечного горна. Все это?.. — Она замолчала и посмотрела на меня.

— Отгоняет призраков? — предположил я, и она бросилась на меня с криком: — Откуда ты знаешь?

Ближе к вечеру мы медленно шли домой. Гуивеннет слегка озябла. Насколько я помню было 27-го августа, и дни стояли то летние, то осенние. По утрам воздух был прохладным, первое предзнаменование нового времени года; днем лето еще цвело, но осень уже набросила на него свою тень. Листья на верхушках деревьев начали свертываться. Мне было грустно, не знаю почему; я шел, обнимая девушку, и чувствовал, как ее развевающиеся на ветру волосы щекочут лицо, а ее правая рука касается моей груди. И далекий звук мотоцикла не улучшил внезапно налетевшее плохое настроение.

— Китон! — радостно крикнула Гуивеннет и заставила меня вприпрыжку пробежать остаток пути до рощи молодых дубов. Через нее мы выбежали к окруженным деревьями воротам, продрались через подлесок, захлестнувший изгородь вокруг расчищенного сада, большую часть которого покрывала тень от веток дуба, пробившего дом.

Китон стоял у задней двери, махая одной рукой и держа в другой кувшин с пивом, сделанным на Маклестоунском аэродроме. — У меня и еще кое-что есть, — сказал он Гуивеннет, которая подбежала и поцеловала его в щеку. — Привет, Стивен. Чего такой мрачный?

— Сезон меняется, — ответил я. Он выглядел веселым и счастливым, его светлые волосы растрепались от езды, а все лицо было заляпано грязью, за исключением глаз, прикрытых мотоциклетными очками. Он него пахло бензином и, немного, свиньями.

Супер сюрпиз оказался половинкой бока свиньи, бледной и немощной по сравнению с серыми поджарыми животными, которые Гуивеннет добывала в лесу. Но при мысли о жирном и не таком жилистом куске свинины, у меня потекли слюнки и улучшилось настроение.

— Делаем шашлык! — объявил Китон. — Два американца показали мне, как. Снаружи. Сегодня вечером. После того, как я почищусь. Шашлык на троих, с элем и играми. — Внезапно на его лице появилось озабоченное выражение. — Нам никто не помешает, старина?

— Никто, старина, — ответил я. Его англицизмы часто звучали искусственно и раздражали меня.

— Пусть он готовит, — сказала Гуивеннет и бросила на меня довольный взгляд.

Клянусь великим богом Цернунном, как я был рад, что Китон появился, пусть и нежданный, и этим вечером мы не остались вдвоем. Меня не слишком радовало его присутствие, особенно когда я пытался быть ближе к Гуин, и все-таки я никогда еще не возносил больше благодарностей Небесному-Существу-Присматривающему-за-Нами, чем в ту ночь. И, кстати, даже тогда, когда хотел умереть.

Костер уже горел. Его разожгла Гуивеннет, пока Китон устанавливал самодельный шампур. Свинья оказалась платой за двухдневную работу на ферме, прилегавшей к аэропорту; его самолет сломался, и он с радостью поработал руками, а фермер с радостью принял его помощь. Хорошо оплачиваемая работа по восстановлению разрушенного в Ковентри и Бирмингеме отвлекла много рабочих рук из графств Средней Англии.