Р. Скотт Бэккер - Воин Доброй Удачи

Маловеби в очередной раз остановился с расширенными от ужаса глазами.

– Испугался, а? – спросил Фанайял, глядя на него сбоку. – Разлив Воды.

– Что это значит?

Падираджа одарил его снисходительной улыбкой.

– Мне рассказывали, что адепты считают сишауров Псухе смутными. Земными глазами ты видишь насилие – в слепящем свете магии, тогда как другое око, свербящее, видит лишь земное творение.

Маловеби пожал плечами, задумавшись о краткой схватке между Меппой и одиноким кудесником школы Саик, дряхлым, встрепанным стариком, который защищал злополучный город. Кишаур-разбойник парил в воздухе, неуязвимый для огня, изрыгаемого головой анагогического дракона, неспешно посылая потоки голубого мерцающего света, чистого и прекрасного. И не меньше, чем грозная сила Меппы, который, без сомнения, обладал Первосилой, именно красота зрелища поражала Маловеби и заставляла склониться.

Быть кудесником – значит пребывать среди искажений.

– Странно видеть Работу без Знака, – признался Маловеби, улыбнувшись благоразумной, скользкой улыбкой старого дипломата. – Но мы, адепты, привыкли к чудесам.

Последние слова он произнес резче. То, что он наблюдал, производило глубокое впечатление. Сила Меппы, прежде всего. Военная проницательность падираджи. Хитрость и бесстрашие фаниев, не говоря уж об их варварстве…

Но ничто не пугало больше, чем слабость Новой Империи.

Слухи оказались абсолютной правдой: аспект-император добивался побед с безумной целью продвинуться в пустоши, лежащие на севере. Недовольное население. Плохо вооруженные солдаты, едва обученные и еще хуже управляемые. Немощные, слабоумные адепты. И что самое интересное, совершенно без хор…

Нганка-наю, Зеуму, нужно было узнать. Эта ночь будет наполнена дальновидческими снами.

– Люди называют его Камнеломом, – сказал Фанайял. – Меппу… Поговаривают, что он был послан к нам Одиноким Богом.

Маловеби обернулся к нему, моргая.

– Что ты сказал?

– Я говорю, что он был послан мне! – расхохотался падираджа с соколиным профилем. – Я – дар Одинокого Бога его народу.

– А что он сам говорит? – спросил Второй Переговорщик теперь с неподдельным интересом.

– Меппа? Он не знает, кто он.

Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),

Длинная Сторона

Оно преследовало их всю дорогу, пока отряд ломился через Глушь. Следило и алкало, исполненное ненавистью…

Как же оно ненавидело.

По большей части прячась среди деревьев, оно, забавляясь, скакало по сухим ветвям под кронами. Оно питалось белками, пожирая их сырыми, а однажды поглотило и дикую кошку, которая сама вначале пыталась его поймать. Ужин его составил ее мяучащий выводок, который он съел, посмеявшись над их шипением и попытками его царапнуть. Их крошечные черепа раскалывались, как лакомство.

Дни напролет. Недели.

Пробираясь по корявым сучьям, вымокая под ливнями. Оно смотрело на их усталую поступь, разглядывало их спящими. Наблюдало, как они ссорились и пререкались. Три раза оно было свидетелем их сражений с заблудшими детьми Праотцев, шранками, и, притаившись, следило широко открытыми, любопытными глазами, как переплетения волшебного света и теней скользили, колыхаясь, по темным чащобам.

Порой оно осмеливалось подползти поближе, как змея, подкрадывающаяся к жертве. Натирая свой фаллос о кору ближнего дерева, оно не сводило взгляда с девушки, которая спасла всех в старинных подземельях. Ему были ведомы вожделение и злоба. Оно смотрело с необычайной пристальностью, незнакомой Людям.

Оно звалось Сома.

Каждую ночь оно искало какое-нибудь дерево повыше, башню среди колонн поменьше, и забиралось, прыгая и раскачиваясь среди ветвей, сухих и зеленых, следуя по развилкам и веткам до самых тонких, пока не высовывалось за лиственный покров. Там, тихонько покачиваясь на ветру, оно оглядывало океан древесных крон.

И запрокинув голову на спину, издавало крик.

Вопль.

Стражу за стражей, ночь за ночью, оно пронзительно визжало на таких тонах, что даже собаки не улавливали этих криков. Только крысы слышали их.

Оно вопило, пока во рту не выступала кровь.

Ущербы не могли за ними угнаться.

Около полудня они принялись роптать, по крайней мере, сначала. Белморн, отличавшийся особой необузданностью галеот, который стал их предводителем де-факто, дошел до того, что стал обвинять Шкуродеров в черной магии. Акхеймион видел, как Капитан не спеша подошел к громадному Белморну, размахивающему руками, и вонзил нож ему в подмышку.

– Ваши жизни принадлежат мне! – крикнул он остальным. – Я волен избить! Пытать вас! Убивать!

Этой ночью два Ущерба исчезли, Акхеймион не помнил их имен. Никто не обмолвился о них ни словом ни в тот день, ни в последующие. Скальперы не говорили о мертвых, тем более таких презренных, как Ущербы.

Потом зарядили дожди, и под черными небесами в лесной глуши стало еще темнее. Молнии виделись через густую листву не очень ярко, но ветвистый сумрак не заглушал раскатов грома. Стекая по стволам, дождевые потоки лились бесчисленными ручьями, превращая землю в чавкающую жижу. И если для Шкуродеров, с их ежевечерней порцией кирри, дорога стала труднее, то Ущербам было еще тяжелее.

Один из них, Осильвас, с ритуальными туниерскими шрамами, сгинул при переходе через реку. С гноящейся раной на руке он всю дорогу шел, пошатываясь. Как-то вечером Акхеймион видел, что он обрезает себе волосы, прядь за прядью, видимо, чтобы облегчить ношу. Несмотря на состояние этого человека, старый колдун полагал, что Осильвас выживет, ошибочно принимая лихорадочный блеск в его глазах за решимость. Но стоило только оступиться в бурлящих водах, и его унесло прочь.

Второй, кривоногий сепалоранец, которого остальные звали Свитком, – очевидно, оттого, что его руки и ноги покрывали затейливые голубые татуировки, – просто однажды ночью принялся завывать, словно сумасшедший, и его убили как нытика. На следующий день Эридид, который не уставал повторять, что в смутные дни, предшествовавшие Новой Империи, он был сиронжийским пиратом, стал прихрамывать. Как ни боролся этот Ущерб, но и он упал, оставшись где-то далеко позади. Последнее, что запомнил о нем Акхеймион, – выражение лица: какая-то испуганная улыбка на несчастном лице, скривившемся от боли. И взгляд, который выражал неимоверные потуги при полном отсутствии сил.