В. Бирюк - Прыщ

Оба-на! Я-то уже про дела смоленские и думать забыл. А вот родина меня не забыла. И это — правильно. Чтобы опаску имел, чтобы чуйку не растерял. Если от своих сумел отбиться — от ворогов завсегда отобьёшься. А то я обленился, расслабился, головой крутить перестал, поглупел. Чуть не попался.

Красимил здесь — для опознания. Он меня в лицо знает. А вот остальные… команда «ликвидаторов»?

Либо их всех резать… Тю, дурость. В городе?! Профессиональную команду «княжьих потьмушников»?! Ещё и неизвестно — сколько их. Либо сваливать быстренько и по-тихому. А как? А куда? Я-то думал отправить Лазаря в поход, да и пожить здесь в своё удовольствие. Ну, места посмотреть, ремёслам поучиться, в местной жизни разобраться…

Валить! Валить быстренько!

В усадьбе шли спешные последние приготовления к походу. Рада лежала, Лазарь пытался разорваться: научить свою «дружину» держать оружие, скомплектовать припасы и доложиться князю. Пришлось принять участие. Лазаря — в княжий терем, Рязана — к новобранцам, сам — по кладовкам. И — не маячить. Как скоро здесь Красимил «с сопровождающими его лицами» появится? О-хо-хо…

К вечеру, уже третий раз за день, из княжьего терема прибежал взволнованный Лазарь:

— Всё! Завтра в поход. Ура! Конюший дружину принял. Ура! А боярин Недота оружных не выставил, его самого в поруб кинули. Ура! На войну, на Бряхимов идём. Ура!

— Ты как дитё малое. Это ж война, а не забава. Там и убить могут, и покалечить. Вот принесут тебя из похода без рук, без ног. Не дай бог, конечно. И куда ты? Шапку-то оставят, а вотчину-то заберут. И как вы все? Бедовать-голодовать?

Рот раскрыл и замер. «Детство и юношество». Представление о войне… героическое. Комсомолка правильнее своему комсомольцу говорила:

Молодые — смерти не боятся. Просто не представляют её, не примеряют на себя. До первого боя, до первой крови. Ни увечий… «на всю оставшуюся жизнь», ни тяжёлых ранений с долгими, непрерывными, изнуряющими душу и тело, болями. Максимум — легкая красивая героическая повязка на лбу.

— Вот что Лазарь. Делать мне тут нечего, пойду-ка я с тобой в поход. Возьмёшь ещё двух ратников в свою хоругвь?

Он аж захлебнулся:

— Да я…! Да тебя…! Старшим поставлю! Главным командиром!

— Э, нет. Старшим десятником у тебя Резан идёт. Он людей собирал, учил, оружие раздавал. Ему и командовать. А мы с Суханом так, рядовыми. Поглядеть, повоевать, рядом постоять…

Парень обрадовался, аж засветился весь. Побежал хвастать матери. А Резан молчки кругами ходит, поглядывает — как мы вещички собираем. Потом позвал показать наши умения. Я-то… так себе. С саблей у меня… средне. «Огрызки» и вовсе не показывал. Сухан — тот «да». И с копьём, и с топорами.

Выдал по щиту. Скородел. Миндалевидные, деревянные, смолёные. В смысле — чёрные. Умбоны есть, а оковок нет. Ну и ладно. Для меня ещё на копьё расщедрился.

Чисто на всякий случай, как-то оно обернётся, отдал Гвездоню долговую грамотку. Ежели что — Акиму польза будет. Дед, поди, волнуется, с ума от тревоги сходит, весточки ждёт. Письмецо ему подробное написал. Иду, де, к Бряхимову, что да как — не знаю. Как-то мои там…

К вечеру позвали к боярыне в опочивальню. Рада лежала на постели, долго меня молча разглядывала, потом начала неловко подниматься, негромко ругаясь под нос:

— Ты… Гад проклятый! Мучитель бессердечный. Напустил ирода своего, мертвяка ходячего. Измучил, истрепал всю. Зверь. Чисто зверь злобный, зверь лютый…

— Рада, кончай ныть. Что ты всё о себе? Давай о деле. А «Зверем Лютым» меня во многих местах зовут. Это не новость.

— Охти мне. Тяжко да страшно.

И вдруг стекла предо мной на колени.

— Всё прощу, молиться за тебя буду по гроб жизни. Одно сделай: сыночка сбереги. Сумно мне, боязно, страх берёт. Что хочешь отдам. Хоть бы и жизнь свою. Лазаря, кровиночку… чтоб хоть какой, чтоб только живой…

И плачет, сапоги мои слезами заливает. Встал сам перед ней на колени, лицо её поднял, слёзы вытер. Как она постарела. Не то — от моих экзерцисов, не то — сына на войну провожаючи.

— Успокойся боярыня Рада. На всё воля божья. И на жизнь, и на смерть. Чему быть — того не миновать. А я, сколь сил будет, сына твоего сберегу, чем смогу — помогу. Не печалься, вернётся он.

Всю ночь усадьба не спит, то одно, то другое. Ещё затемно потащили припасы в лодейку. Лодейка у Лазаря хорошая, большая да крепкая. Чуть солнышко встало — на берегу толпа народа. Отъезжающие, но больше — провожающие. Бабы, как и положено, воют будто по покойнику. Попы пришли, кадилами да иконами помахали. Народ крестится, поклоны бьёт. Я тоже кланяюсь, да по сторонам поглядываю: не видать ли Красимила «с сотоварищи»?

Князь шапку вздел, ручкой махнул, бояре да начальники разные в стороны побежали, мужики засуетились, бабы снова завыли. Начали грузиться. Княжья лодия отвалила, пошла выгребать на стрежень, следом остальные от берега отваливают, на берегу бабы платочками машут, детишки вдоль берега бегут, на колокольнях трезвон стоит, вороны стаями мечутся…

Пошёл, пошёл караван лодейный по глади речной. Выровнялся, подтянулся. Меня толкают:

— Гля! Гля! На заборале — княгиня с боярынями! Платками машут!

Неколи мне по сторонам глядеть — гребсти надоть. Раз-два, раз-два…

Так. Запиши, красавица, чётко: княгини Самборины, жены князя Володши, я в Твери — не видал, ни слова ей — не сказал, близко — не подходил. Вот так. А то и по сю пору всякие небылицы придумывают и в них же верят. Сколько не повторяю — не понимают. Не было у нас с ней ничего! Ну… в тот раз.

Гребцы выровняли темп, запели. На разных ладьях — разное. Я таких песен и не слыхал. Мне-то «Из-за острова на стрежень» ближе.

Вот и я… мощным взмахом. Волну поднимаю. Может, чего по-веселее выплывет?