В. Бирюк - Стрелка

А в госпиталя не попадали, когда для героя — реально настоящего боевого героя — самое в данный момент главное — важнее всех звёзд и Георгиевских залов — вовремя поданная утка? Причём именно это — свободно изливающееся жидкое собственное дерьмо — и есть наиболее первый результат высоких душевных качеств, проявленных при свершении подвига. А звёзды и звёздочки… далеко потом.

Можно её попинать, заплевать, обругать… Она сейчас сгорает от стыда, мучается от унижения… Только это — проходит. И из памяти о собственном унижении вырастает ненависть.

Злоба к видевшим это.

Какой мощности вот эта конкретная душа? Как скоро стыд, страх, униженность перерастут в ненависть, в жажду мести? Которая из душевного внутреннего чувства превратиться во внешнее действие? Где, когда, в какой форме эта ненависть, это желание отомстить, уничтожить свидетеля унижения — реализуется?

Задавить жажду мести страхом? Довести до формы привычки: «Оно бы, конечно, хорошо бы гада, но…». Привести к смирению: «на всё воля божья, так предопределено…»? Или трансформировать в любовь: «да, я — плохая, я — сделала… стыдное. А он — простил! Он — хороший!».

На этом, последнем варианте, строится христианство. «Один раскаявшийся грешник любезнее Господу, чем десяток праведников».

Нужно знать обрабатываемого человека, нужно его видеть. А я даже лица её не вижу — темно. Примет ли она отсутствие моего «пинания», как великое благодеяние? Или — как само собой разумеющуюся мелочь? Или — как очередное унижение? «Даже пнуть — побрезговал».

Мне уже пришлось в «Святой Руси» «подминать под себя» разных персонажей. По-разному. Вот уже и вопросник сформировался. Выучила меня «Святая Русь»… приведению людей к покорности. Нарабатываю методики, накатываю технологии…

А вот архетипические реакции, с точки зрения личной безопасности… в отличие от инфекционной безопасности в стадах мокроносых обезьян, где они и нарабатывались… — неэффективны.

– Вставай, бл…дища. Калище-убоище. Не измажься. Поносилеще-непотребище. Мыться пойдём.

Измазанная, с прилипшими к мокрому телу песчинками, хвоинками и прочим лесным мусором, чуть слышно подвывающая, инокиня послушно встала на колени, и, отнюдь не препятствуя, но даже и помогая, в меру своих скромных возможностей, позволила мне собрать у неё на голове всё тряпьё, включая толстый тёмный шерстяной плащ с капюшоном. И чёрное монастырское платье.

Похоже на рясу, но чуть другое: инокини не носят ряс, женщины не бывают священниками. Большинство из них подходят к алтарю только раз в жизни — при венчании.

Согнутая так, что голова находилась на уровне моего бедра, сверкая в темноте белой, несколько грязной и пованивающей, быстро замерзающей в ночной прохладе мокрой задницей, инокиня изредка ойкала, наступив на ветку или шишку. Сухан вернул мне погашенную зажигалку, прихватил вещички, и мы отправились к озеру.

Она уже подвывала, уткнувшись лицом в песок, стоя на коленях у уреза воды, а я никак не мог решиться.

По-хорошему, по первоначальному моему чувству, её следовало бы просто загнать в воду и утопить. Отправить к утопленницам.

По справедливости — так должно быть. По Писанию: «око за око и зуб за зуб». «И воздам каждому по делам его».

Только… я ж не иудей и не христианин.

«Как аукнется — так и откликнется» — русская народная мудрость. Мда… может, я и не русский? А какой?

А такой, что хорошо различаю торчащие к чёрному небу белые ягодицы… Грязноваты, правда…

Арифметика утверждает, что «от перемены мест слагаемых сумма не изменяется». Куда «слагаемых»? Или здесь правильнее: «влагаемых»? «Вставляемых»? «Запендюриваемых»?

Проверить? «Итого»-то не измениться…

– Мявкнешь — утоплю. Пойдёшь на дно, к сегодняшним блудницам. Песни им петь, раков кормить.

Я опасался, что едва развяжу у неё портянку-затычку для рта, как она завопит. До пляжа, на котором стоит войско, шагов триста. Мы, из темноты, видим и слышим людей у костров, они нас — не видят, но крик — услышат.

Но нет — хвосты портянки повисли по обе стороны рта, как усы у моржа, она судорожно сжимала во рту камень, сцепив челюсти, даже не пытаясь позвать на помощь. Что позволило, наконец, снять с её головы платки. Потом возня с отпиранием наручников, сниманием одежды с неё, запиранием наручников, сниманием одежды с себя… зелёное мыло неплохо мылится и в холодной воде. Тем более, что голову ей мыть не надо.

Вытираясь её платками и разглядывая дрожащую на свежем ночном воздухе, привлекательно белеющую в темноте, фигуру, я, наконец, поинтересовался:

– Ты кто? Что ты тут делала?

Пришлось вынуть у неё камень изо рта. Я вытирал её довольно жёстко. Снаружи и изнутри, крутил, мял, лапал, пощипывал и ощупывал, а она, дрожа от холода и страха, по-охивая и постанывая, излагала свою историю.

Жил-был в этом городе Ростове средней руки купец с дочкой. Овдовел он рано, но новой хозяйки в дом не приводил — боялся, что мачеха дочку его единственную, любимую обижать будет.

Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, брови — черный соболь, глаза — угольки в огне…

Звали ту девочку — Манефой. Высокая, стройная, из себя красивая, девушка цветет молодостью. Много молодцов на ее красоту зарится, но гордая, спесивая, ласково взглянуть ни на кого не хочет Манефушка. Немало сухоты навела на сердца молодецкие. Роем, бывало, вкруг нее парни увиваются, но степенная, неприступная, глядеть ни на кого не хочет она. И такая была у ней повадка важная, взгляд да речи такие величавые, что ни один парень к ней подступиться не смел. Иной бахвал, набравшись смелости, подвернется порой к спесивой красавице с речами затейными, но Манефушка так его, бывало, отделает, что тот со стыда да со сраму не знает, убраться куда.

Хоть бы раз какому ни на есть молодцу ласковое словечко промолвила, хоть бы раз на кого взглянула приветливо. Подружки ей говаривали:

– Чтой-то ты, Манефушка, гордая такая, спесивая? На всех парней серым волком глядишь. Аль тебе, подруженька, никого по мысли нет?

– Что мне до них, — ответит, бывало, красавица. — Все они нескладные, все несуразные. И без них проживу!

– Не проживешь, Манефушка. Славишься только, величаешься, — смеясь, говорили ей девушки. — Как без солнышка денечку пробыть нельзя, так без милого веку прожить нельзя.

– Полноте, девушки! — ответит, бывало, белокурая красавица. — Это только одно баловство. Не хочу баловаться, не стану любить никого.

– Полно, полно! От любви, что от смерти, не зачураешься, — говорили ей подруженьки.

– Ну ее совсем, — молвит, бывало, Манефушка. — И знать ее не хочу! Спокойней, девушки, спится, как ни по ком не гребтится.