Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

Возможности сухопутных экспедиций сразу ограничились несколькими километрами, непосредственно прилегающими к Большой Западной поляне. Именно на столько сумел пробиться Шульгин на тяжелом гусеничном транспортере, старательно выискивая просветы между деревьями и продираясь сквозь подлесок. А потом пошла такая чаща, что застрял бы и пятидесятитонный «Катерпиллер» с бульдозерным ножом. С наблюдательной площадки на вершине сорокаметровой сосны и в двадцатикратный бинокль не видно было конца и края зеленого моря тайги.

Но одно большое дело Шульгин все же сделал. Он вышел на гребень водораздела, откуда ручьи, сливаясь в узкую, но все же реку, начинали течь на юго-запад. Сейчас это не имело практического значения, но зимой, по льду, вполне можно было организовать поход, как это делали наши предки. Известно ведь, что транспортное сообщение между древнерусскими княжествами осуществлялось в основном санным путем. И Батый вторгся на Русь именно зимой.

А вот дорога по Большой реке, которой до сих пор не придумали названия, и по ее притокам была открыта и летом в любую сторону.

Для экспедиции был подготовлен большой мореходный катер, названный «Ермак Тимофеевич», Воронцов объявил себя капитан-командором, а в поход, обещавший быть приятным и увлекательным, изъявили желание идти все.

Кроме Берестина. У Алексея были на то свои причины.

Перед самым отплытием Шульгин попросил увольнительную в Москву на пару часов.

Вернулся он позже, чем обещал, остановил «БМВ» перед крыльцом и пригласил женщин выйти из дома.

— Вот вам подарочек в дорогу, о, прелестные амазонки! — И распахнул заднюю дверцу.

Наташа, самая экспансивная из женщин, даже вскрикнула от неожиданности и испуга. На заднем сиденье копошилась разноцветная мохнатая куча, поскуливающая и ворчащая.

Первой разобралась в обстановке Лариса и с криком: «Ой, какая прелесть!» — кинулась вперед. Выхватила из кучи крупного шоколадно-белого щенка, зарылась лицом в мохнатую шерсть.

— Выбирайте, — предложил Шульгин. — Кому какой нравится…

— Этот мой!

— А мне вот этого, черненького! Нет, рыжий лучше. Смотри, какое у него умное лицо!

Шульгин скромно улыбался, готовясь принимать благодарности.

— И заметьте, поровну кобельков и, пардон, этих… девочек. Так что в дальнейшем можно открывать торговлю. По полторы сотни за штучку… Московская сторожевая. Необычайно морозоустойчивая. А уж зло-обная…

Наконец, выбор был сделан. В дополнение к каждому щенку Сашка вручил еще и по солидному собаководческому справочнику.

— Теперь придумывайте имена, и я изготовлю персональные ошейники. А это тебе, Леша, чтоб не скучно было, — Шульгин показал на остальных собачек, больше похожих на медвежат. — Их тут вроде еще девять.

…Протяжно загудела сирена. «Ермак Тимофеевич» на малых оборотах отвалил от бревенчатого пирса. Воронцов поднес руку к козырьку фуражки. Женщины махали остающемуся Берестину со шканцев, Новиков поднял к плечу сжатый кулак, а Шульгин с бака дал в воздух короткую очередь из «Бофорса». Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные динамики. «Ревела буря, дождь шумел…» — понеслось над рекой. Сбившиеся у ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину кулаком.

В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика где-нибудь в Сочи или Ялте.

Берестин подождал, пока «Ермак» описал по плесу крутую дугу и, набирая скорость, вышел на стрежень. Река — возможно, впервые от сотворения мира — получила законное право именоваться судоходной артерией. Или, если угодно, голубой магистралью.

Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице.

Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию?

Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть почти утраченное ощущение самого себя.

Первые дни он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно, оказывается, думать о вещах серьезных и важных.

О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и, если бы не последние события — прожита почти напрасно. Что толку от так называемых «творческих успехов», если они — только бледная тень того, что могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний стиль, пусть и подражательский по большому счету, «певца старой Москвы, непревзойденного мастера пепельной гаммы». Пусть с ним не случилось того, что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже, отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую свободу…

Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах, служить, прыгать с парашютом и — не забивать себе голову интеллигентскими рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге, выставлялся в окружном Доме офицеров…

Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те, когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и пронзительный вой рикошетов… Восхитительное ощущение, когда все кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом…

А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу…