Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

Заговорили о перспективах — как их понимал Берестин и как — дивизионный комиссар. Но тут дверь открылась и на пороге возникла молодая женщина, лет двадцати пяти, наверное.

— Товарищи командиры! — капризно и кокетливо, как, видимо, было принято, воскликнула она. — Нельзя же так! Спрятались, а у нас начинаются танцы! Пойдемте…

— Сейчас, сейчас, — недовольно отмахнулся редактор.

— А что, пойдем, действительно, — поднялся Берестин. Надоела ему вдруг большая политика, а Маркову — Маркову, после своих трех лет вынужденной монашеской жизни, просто захотелось ощутить в руках стройное тело.

— Ну идем, идем, — мотнул головой хозяин, и когда женщина, поняв, что помешала, прикрыла дверь, Берестин спросил:

— Кто такая?

— Артисточка. Из мюзик-холла, по-моему, Леной зовут. Ничего не составляет, на третьих ролях. Она тут при Головинском. Не знаешь? Довольно модный дирижер… А что, заинтересовала?

— Меня сейчас нетрудно заинтересовать, — криво усмехнулся Марков и вздохнул.

В столовой играл патефон. Хороший, немецкий, но звук…

Берестин подумал, что бытовой электроники, конечно, тут не хватает. Но жизнь здесь, за этим исключением, для хорошо оплачиваемого человека как бы не лучше, чем в конце века. Можно удовлетворить практически все мыслимые потребности.

В восьмидесятые годы дела пойдут не так… Зона нереализованных и нереализуемых в принципе потребностей в берестинское время возросла многократно. И будь ты хоть генералом, хоть лауреатом, обладать можешь только тем, что удастся раздобыть, выпросить или получить в виде милости — иногда от того, кому в нормальном обществе зазорно и руку подать. А такое положение дел никак не способствует самоуважению… Скорее наоборот.

Толстая и хрупкая пластинка апрелевского завода продолжала крутиться на диске, обтянутом синим сукном, причудливо искривленная блестящая штанга звукоснимателя подрагивала на глубоких бороздках, дребезжащая стальная мембрана наполняла комнату звуками танго. Люди танцевали.

Берестин нашел глазами ту самую Лену. В кружке женщин возле открытой балконной двери она оживленно участвовала в разговоре, и в то же время постреливала по сторонам глазами. Алексей поймал ее взгляд и слегка кивнул, улыбнувшись. Как здесь принято затевать флирт, не знал ни он, ни Марков. Тому все некогда было, да и вращался он больше по провинциальным гарнизонам. А когда попал в Одессу и могла представиться возможность поучиться — сталинские органы воспрепятствовали.

Берестин решил действовать без всяких поправок на время, как выйдет, предполагая, что некоторое нарушение правил и обычаев можно будет списать на тяжелое прошлое.

После первого танца с Леной, когда он убедился, что зрение его не обмануло и у нее все везде в полном порядке, а особенно хороши и необычны глаза, он решил дать Маркову полную волю. Себе же определил роль стороннего наблюдателя и консультанта. Потому что отметил — девушка попалась очень нестандартная. Каждому времени свое, и ее слегка восточный разрез глаз, приподнятые скулы, резко очерченная нижняя часть лица и довольно крупный рот современникам скорее всего казались некрасивыми на фоне той же кукольной Серовой и ей подобных, чья внешность вписывалась в эстетику конца тридцатых годов.

— Промахнулась ты по времени лет на двадцать пять, — сказал он ей чуть позже, когда они вышли на балкон глотнуть свежего воздуха.

— Почему? — не поняла Лена.

— Потому, что только тогда войдут в моду такие женщины. В шестьдесят пятом ты бы произвела фурор в Москве. Как Софи Лорен…

— Мне тогда будет уже пятьдесят, — засмеялась Лена. — А кто такая Софи Лорен?

— Актриса итальянская. У нас пока неизвестная… Через четверть века все девушки будут стремиться к твоему стилю. Все будут длинноногие, гибкие, спортивные и раскованные. В рестораны станут ходить в синих американских брюках, гонять на немецких мотоциклах и итальянских мотороллерах «Веспа» и «Ламбретта», петь под гитару опасные песни и танцевать такое, что сейчас и не приснится.

— Вы так говорите, будто только что оттуда. Воображение у вас яркое! А платья какие будут носить, тоже знаете, или только американские брюки? И почему именно американские, а не французские, к примеру?

— Французская будет косметика, а брюки точно американские… — Берестин развеселился, его несла волна приятного легкого опьянения, и он ничем не рисковал. Удивлять же девушку было забавно. Как раз по системе Шульгина: говоришь чистую правду, но так, что никто не верит. — А платья… Можно и про платья, только рассказать трудно, я лучше нарисую.

В кабинете, на листах из большого бювара Алексей летящими линиями изобразил несколько эффектных моделей шестидесятых и восьмидесятых годов. Манекенщицы все, как одна, были удивительно похожи на Лену, особенно на первом рисунке, в мини-юбке, черных колготках и туфлях на высоченной шпильке. Хоть выглядели туалеты непривычно, местами и неприлично, но женским чутьем и вкусом Лена уловила их прелесть.

— Товарищ командарм, вы гений! Вам бы модельером работать и романы писать, как Беляеву… Расскажите еще что-нибудь про будущее.

— Долго рассказывать, потом как нибудь. Пойдем лучше шампанского выпьем, а потом я песню спою, тоже из будущего…

С шутками и смехом, напрочь забыв про свое звание и положение, Алексей организовал у стола свой кружок, рассказал пару анекдотов якобы из жизни царских офицеров, делая вид, что не замечает предостерегающих жестов хозяина, потом потребовал гитару и в стиле Боярского и почти его голосом, что было несложно, спел: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо». После короткой недоуменной тишины раздались бурные аплодисменты женщин.

— Что это было? — привязался к нему крепко подвыпивший тот самый Головинский, друг и покровитель Елены. — Слегка коряво, но явно талантливо. Это что же, вы написали?

— Я, не я — какая разница? Давайте лучше выпьем. Вам не понять, как может быть приятен вкус тонкого вина…

Берестин увидел, что редактор делает ему знаки, и замолчал. Пригубил бокал шампанского и, кивнув окружающим, пошел в кабинет.

— Что с тобой происходит? Кровь играет? Так ты поосторожнее, Сергей, ты же в форме, и люди тут всякие…

— Вот не думал, товарищ комиссар, что вы у себя всяких принимаете.

— Все же прими совет… будь осторожнее.

— Не трусь, комиссар, ты же храбрый мужик, на Халхин-Голе говорят, геройствовал… Пока я живой — ничего не бойся. Теперь все можно. Говори, что думаешь. Как Ленин писал, помнишь?

Редактор дернул головой вверх и в сторону, знакомым жестом крайнего раздражения. Но предпочел не связываться с пьяным, на его взгляд, человеком.

— Тебе что, вправду понравилась Елена? — сменил он тему, но и тут поддел: — Как лейтенант, перед ней перья распушил…