Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

— А какие это будут границы? — выкрикнул кто-то.

— Ну, я не Лига наций. Не скажу точно. Но думаю, что все исконно польское будет польским. Что вашими не будут ни Смоленск, ни Киев — могу ручаться…

В зале сдержанно засмеялись. Очевидно, идеи Пилсудского разделяли далеко не все.

В общем, Берестин беседовал здесь три часа, и результаты его удовлетворили.

В западной части округа Берестин с удовлетворением отметил, что намеченные меры маскировки и дезинформации уже действуют. С десятого июня были запрещены всякие самостоятельные передвижения военнослужащих, чтобы исключить возможность действия абверовской агентуры. Теперь каждый боец и командир, обнаруженный за пределами части, подлежал задержанию и строгой проверке, если только не имел специального, ежедневно заменяемого пропуска. И за первые дни действия этой меры было задержано не меньше сотни агентов в нашей военной форме. Введена была строжайшая охрана линий связи, вокзалов, автодорог и мостов, постоянная радиопеленгация, и агенты не отловленные сразу, глубоко легли на дно, неведомо чего ожидая.

В то же время пограничники, чекисты и прибывшие в округ выпускники военных училищ имитировали бурную деятельность в давно покинутых военных городках, болтали лишнее в местах скопления людей, гоняли по привычным маршрутам машины, оборудовали для немецких воздушных разведчиков ложные аэродромы.

Рычагов, встретивший Берестина в приемной штаба округа, доложил, что за те дни, в которые командующий отсутствовал, авиация перехватила над нашей территорией тридцать два немецких разведчика. Два сбиты, восемь посажены у нас, остальные отогнаны. В Москву поступило пять серьезных нот.

— Про ноты знаю. Наплевать и забыть. Но работать надо аккуратней. Не всех отгонять. Там, где у нас ложные позиции — пусть летают. Прочих деликатно сажать. И скажи особистам — пусть они организуют от двух-трех экипажей просьбы о предоставлении политического убежища, они наверное, еще не разучились? Пусть признаются, что готовится нападение на СССР. Посмотрим, как Берлин отреагирует.

Рычагов доложил о готовности аэродромов перехвата и о развертывании придуманных им зенитных батарей-ловушек. Все шло по плану.

— Запомни, Рычагов, — высказал Берестин наболевшую мысль. — Если со мной что случится, главное — массированное использование авиации. В первое время ты неизбежно окажешься слабее, и упаси тебя бог пытаться успеть везде. У тебя будут требовать прикрытия и поддержки все, но ты не поддавайся. Не позволяй раздергивать авиацию по эскадрильям и звеньям. Пусть где-то останутся дырки, но меньше, чем полками, самолеты не выпускай. Полк не разобьют, а поштучно запросто расколошматят.

Он-то помнил, как оно было в тот вариант — хоть парой, хоть одним самолетом, но прикрой переправу, хоть звено, да подними на штурмовку… Даже из Москвы такие приказы поступали.

И опять все дело сводилось к тому, что несчетному легиону «ответственных людей» всегда проще и понятнее казалось и кажется имитировать деятельность, не считаясь с ценой и кровью — исполнять любые указания и намеки сверху. Что корпус спалить без пользы к юбилейной дате, что кукурузу в Вологде сажать, что личных коров резать для приближения коммунизма — для этого ряда «партийных» деятелей все едино.

— Товарищ командующий, — вдруг напрягся и встал Рычагов, — разрешите доложить: своей властью арестовал ряд ответственных работников НКВД за саботаж и пособничество врагу.

— Ну-ка? — заинтересовался Берестин.

— Такие-то и такие-то вопреки моему прямому приказу отказались выполнить распоряжение об изменении планов строительства аэродромов. Задерживали отправку техники и рабочей силы, ссылаясь на неотмененный для них приказ наркома… То есть Берии… Некоторые сотрудники того же ведомства вызывали к себе моих командиров, в особенности зенитчиков, угрожали им и требовали невыполнения моих приказов и даже ваших… Под большим секретом и под роспись сообщали, что мы с вами — пробравшиеся в войска враги, злоупотребившие доверием товарища Сталина.

— Интересно, — развеселился Берестин. — Прежде всего, они там плохие стилисты. Как могут враги — злоупотребить? Это их естественная обязанность — вредить. Я бы с удовольствием с этими ортодоксами побеседовал. Но недосуг. Ты уж сам разберись. Дураков — вышли за пределы округа, врагов — сам знаешь. В общем, по закону.

— Товарищ командующий, среди них — начальник особого отдела ВВС округа.

— Ну и что? — не понял пафоса Алексей.

— Это он доносил на меня Берии еще раньше. И не успокоился до сих пор.

— Тем более…

— Я бы не хотел, чтобы это выглядело, как месть.

— Оставь эти слюни! — рявкнул Берестин. — Война на носу! Считаешь нужным — суди и расстреляй. Или перевоспитывай. Твое дело. А у меня сейчас другие заботы.

…Счетчик отщелкал свое. Та часть отечественной истории, которая на десятилетия получила неконкретное, но пронзительно ясное и грустное наименование «до войны», — эта часть завершилась.

Рычагов в последний раз пролетел вдоль западной границы девятнадцатого июня. На «Чайке» — своем любимом истребителе, очень удобном для разведки. Приличная скорость, отличный обзор.

Приграничные районы на польской стороне были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные и совсем не замаскированные танки, бронетранспортеры, орудия. По дорогам непрерывно метались мотоциклисты — во всех направлениях. Пылили легковые машины, скорее всего — штабные. Полякам в этих местах ездить не на чем. Где-то в глубине огромного пространства, у самой Атлантики, зарождалось грозное движение, прокатывалось по всей Европе и притормаживало здесь, у нашей границы, упираясь в нее, как в плотину. И все это, волнующееся, подспудно бурлящее, булькающее и хлюпающее, как грязевой вулкан, поднимается все выше и выше, вот-вот перехлестнет через край.

Ощущение близости войны было у Рычагова почти физическим. И вдруг, налагаясь на все это, с отвратительной четкостью возникло ощущение, несмотря на яркое солнце и бьющий в лицо ветер, что он не здесь, не в кабине истребителя, а в мрачной, провонявшей парашей и карболкой камере, и все окружающее ему только грезится, как после особо пристрастных допросов мерещилось небо Испании.

Рычагов свалил «Чайку» в пике, крутанул несколько нисходящих бочек, то влипая в чашку сиденья, то повисая на ремнях, снова горкой набрал высоту, и немного отпустило, пусть и не до конца…

Вернувшись в Минск, остальные двое суток Рычагов уже практически не спал. Доложив обстановку Маркову, он уехал в свой штаб и полдня работал над последним предвоенным приказом, без всякой дипломатии ставя задачи полкам и дивизиям.