Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

Оставшись наедине с Антоном, Шульгин спросил его в лоб:

— Ты что, не можешь как следует прозондировать ей память? Там же наверняка все есть…

— Увы, Саша, к нашему глубокому сожалению, ничего не получится. Мозг у нее настолько перестроен, что кроме минимума воспоминаний, необходимых для осознания своей видовой принадлежности, и программы действий, как агента, все остальное там чисто человеческое. Грубо говоря — ваша Ирина технический брак. На ваше счастье.

— Как сказать. Будь она полноценным экземпляром, мы вообще ничего не знали бы и жили спокойно…

Антон покачал головой.

— Не уверен. Только давай вернемся к этому в другой раз. Возможно, к тому времени я смогу сообщить вам кое-что интересное.

Шульгин потом долго думал, на что Антон намекает, и, как ему показалось, догадался. Только правильно, не время сейчас, есть проблемы поактуальнее, чем Иркина биография.

Он чуть не наткнулся на трехглавый камень с заостренной средней вершиной. И порадовался, как у него все четко получилось. Почти два километра в этом фиолетовом мраке — и не сбился ни на шаг.

Ему показалось, что он уже различает впереди темную громаду станции.

Оставалось найти вход.

Однако искать его Шульгин решил совсем не там, где следовало бы. Парадный подъезд его никак не устраивал — слишком уж велик риск. То ли автоматика какая может помешать, то ли просто на одного из хозяев наткнешься — кто знает, спят они по ночам или, наоборот, сволочи, прогуливаться по холодку предпочитают…

Подойдя вплотную, Шульгин убедился, что план, который он для себя наметил, имеет шансы на успех. Насаженный, как колесо на ось, на цилиндрическую опору, плоский барабан станции своим левым боком касался почвы, в то время как правый не был даже виден, теряясь в грязно-фиолетовой мути. На глаз прикинув диаметр и угол наклона, Шульгин определил что до него не меньше тридцати метров.

Впрочем, эта тригонометрия практического значения сейчас не имела, разве только помогла Сашке убедиться, что он в полном порядке. Важным было только одно — фактура внешнего покрытия станции. Если она гладкая — ничего не выйдет. Шульгин даже ускорил шаг, чтобы быстрее это проверить.

Сто шагов под плавно закругляющимся внешним ребром — и уже можно коснуться рукой стены. Она чуть теплая на ощупь, шероховатая, как грубо отесанный ракушечник, и явно не монолитная. Пальцы подтверждают то, что на минуту раньше отметили глаза.

Блоки, из которых стена сложена, скорее всего не каменные, а керамические (пользуясь привычной аналогией) и разделены швами глубиной в два, а то и в три сантиметра.

Почему это так, какой в этом смысл, технологический или эстетический, Шульгин задумываться не стал. Мало ли у кого какие обычаи. Еще в студенческие годы путешествуя по Кавказу, в глухом ущелье он наткнулся на развалины дореволюционного железнодорожного моста. Вот тогда он удивился: четыре двадцатиметровые опоры, облицованные рустованным диабазом, уместны были бы в центре Москвы, но никак не в десятках километров от ближайшей станции. «Кому это надо, и главное — кто это видит?» — вспомнился старый анекдот. По молодости лет он счел труд безвестных строителей никчемным и лишь гораздо позже изменил точку зрения.

Сейчас же Сашку удивило другое — каким образом ему пришла в голову мысль, что по стене можно подняться на крышу? Ведь ни о чем подобном и речи не было, они с Антоном проигрывали совсем другие варианты.

Интуиция? Но интуиция, как говорится, дочь информации, а информации у него как раз не имелось. Было только желание поступить нестандартно. Вызванное и словами Корнеева, и собственной любовью к парадоксальным поступкам.

…Лезть было довольно легко. Значительно легче, чем по скальным стенкам на Ушбе в семьдесят пятом. Конечно, без страховки не слишком приятно, но тут уж ничего не поделаешь. Японские ниндзя умели ползать по практически гладким стенам, а здесь через полметра такие стыки, что ботинок входит на глубину ранта и можно даже постоять, дать пальцам отдохнуть. Последний раз подтянувшись, Шульгин перебросил ногу через край крыши, осмотрелся, стоя на коленях.

Подумал с досадой, что если бы с самого начала догадаться, можно было потребовать от Антона снимки станции сверху. При его возможностях — плевое дело. Или хотя бы вооружиться прибором ночного видения. Правда, фонарь у него есть, но стоит ли его включать? Да черт с ним, чего бояться? Если у пришельцев охрана налажена, они его и так обнаружат, со светом или без.

Узкий голубоватый луч выхватил из мрака плоскую красноватую поверхность крыши, уперся в сложную решетчатую конструкцию из десятка блестящих труб или стержней, напоминающую татлинский памятник Третьему Интернационалу. Вдали виднелось еще несколько подобных же сооружений.

С некоторой опаской Шульгин подошел, медленно приблизил ладонь к одной из труб, рассчитывая, что если она, допустим, под напряжением, он сумеет это вовремя ощутить.

Дотронулся пальцем. Ничего не произошло. Труба была прохладная, полированная, явно металлическая.

Пока этого было достаточно. Он снял с пояса стометровый моток тонкого капронового шнура, привязал к трубе. Подергал как следует. Держит нормально.

Выключил фонарь, сел на край крыши и начал разматывать шнур.

Потом нажал кнопку рации.

— Вперед, — оказал он негромко и сверх условленного добавил: — Ориентир — две короткие вспышки через каждые пять минут. Пять-десять метров выше горизонта.

«Ничего, — подумал Шульгин. — Я был в эфире четыре секунды, не засекут. Они вообще забыли, что такое радио…» Ему вдруг стало смешно. От всего происходящего. Уму непостижимо! Где он сейчас находится, что делает и о чем думает?

После полугода, вместившего событий больше, чем предыдущие десять лет, приняв участие в массе приключений, вполне достаточных для того, чтобы всю оставшуюся жизнь рассказывать страшные и нелепые истории случайным собутыльникам, он, Сашка Шульгин, так ничему и не научившись, воображает себя персонажем давнего приключенческого романа. «Зеленые цепочки», точно. Чердаки, крыши, чекисты и немецкие агенты-ракетчики. Совершенно такой же уровень… Видно, правильно было написано в одной статье из журнала «Знание — сила»: человек способен полностью понять и усвоить только те идеи и явления, которые существовали в мире до начала его интеллектуального самоопределения. Все остальные воспринимаются только по аналогиям. И его сейчас можно сравнить с человеком, оказавшимся в холерном бараке и озабоченного единственно тем, чтобы не испачкать свои начищенные сапоги…

Последним на крышу поднялся Левашов. Перевел дыхание, освободился от шнура.

— Чего это ты придумал? — спросил он у Шульгина, оглядываясь.