Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

А когда Левашов вновь возвращался к мысли, что не стоило бы ему вообще ничего изобретать, не связываться с этой идиотской проблемой пространственных совмещений, и никто бы его тогда не проклинал, как вот, наверное, Лариса, хотя и молчит, но все равно не смирилась с потерей родителей и дома, да и другие, конечно, только из деликатности его успокаивают. Андрей старательно, как ученику вспомогательной школы, разъяснял, что как раз он, Левашов, значит в этой истории как бы не меньше всех.

— Во-первых, и без твоей машинки случилось бы практически то же самое, ибо и аггры, и форзейли уже существовали, и на Берестина, к примеру, вышли без твоего участия, и все вообще было б швах, не сумей мы тех агентов на Валгаллу выкинуть… Нас скорее всего никого бы и на свете уже не было. Так что хочешь не хочешь, а уход на Валгаллу был для нас единственным на тот момент шансом к спасению, и вот тут твоя роль исключительна. Все же прочее, как выражается наш кэп, неизбежная на море случайность… Если кому-то и терзаться, при условии, что вообще стоит, так это мне. Не встреть я тогда Ирину, мимо нас бы пролетело… Аггры, форзейли, какие-то другие статисты делали бы свои гнусные или, наоборот, благородные дела, а мы бы только воспринимали происходящее как должное, с сожалением или радостью, не ведая причин, и тянули бы свой каторжный срок в родном отечестве, даже не слишком понимая, что это именно срок, а не чудный дар бытия…

А Шульгин добавил к душеспасительной тираде друга штришок, который воспринимай как хочешь — как утешение или как обиду.

— Мне вот, старик, прости за прямоту, последнее время вообще мнится, что ты тут совсем ни при чем. Даже и не изобрел ничего, между нами говоря. А просто некто — Антон ли, Ирина, Сильвия — взял да и всунул тебе в мозги эту идейку. Не зря же долго-долго ничего у тебя не получалось, а потом вдруг как часы заработало. Гениальное озарение — это я не спорю, умный ты, как три Эйнштейна вместе, только ведь совпало как-то так уж…

Порассуждали немного и на эту увлекательную тему, а потом Левашов опять соскользнул на темы идеологии: как, мол, Шульгину с Новиковым удалось забыть про свои прошлые знания, убеждения и веру, чего это они, никогда ранее не диссидентствуя, вдруг переложили руль на шестнадцать румбов и готовы в буквальном смысле «сжечь все, чему раньше поклонялись»?

Андрей с досадой махнул рукой.

— Не хватает нам еще и в таких рассуждениях завязнуть. Знаешь, что такое конформизм и террор среды? Вот тебе и весь ответ. В Москве обретаясь, так ли уж трудно было поверить, что «с каждым днем все радостнее жить»? Про мелкие пакости все знали и по мере сил старались противодействовать, а все же будущее представляли себе по «Возвращению», и себя скорее в роли Жилиных… Понял, о чем говорю?

— Да бросьте, мужики, хватит уже… — попытался прервать словопрения Шульгин, но безуспешно, потому что Новиков тоже завелся, испытывая, очевидно, потребность покончить раз и навсегда не столько с протестами Левашова, сколько со своими глубоко спрятанными сомнениями. Где-то они у него тоже сидели, на каком-то уровне так называемой совести…

И Шульгину осталось только любоваться кильватерной струей, разбежавшейся по морю до самого горизонта, попивать пиво, закусывая крупными, как небольшие раки, креветками, не морожеными, а час назад лично наловленными с борта, представляя при этом, что в России он успеет насладиться настоящими дореволюционными раками, которые, по словам деда, продавались еще в нэповские времена на базаре по три рубля воз!

— До последнего я верил, что все можно еще исправить. И когда Андропов пришел, и даже когда в шкуру Иосифа влез. И вот тут все, отрезало! Лучше уж с чистого листа, по главной исторической последовательности. Я наук марксистско-ленинских выше крыши наизучался, вам и не снилось. Так Ильич еще в шестнадцатом году насчет революции в полном пессимизме пребывал, дожить не надеялся. А тут вдруг роковое стечение… Вот и давай посмотрим, дадим миру шанс, как в известной песне пелось…

— Нет, ты подожди, — с настойчивостью не совсем трезвого человека гнул свое Олег. — Воевать-то ты с кем собрался? Кем восхищался всю жизнь, завидовал… Неужели совсем не помнишь? «Я все равно паду на той единственной, гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…»

Новиков вздохнул, потом усмехнулся.

— А что? Тут же не сказано, на какой стороне умереть. Можно с тем же успехом и на белой. И комиссары по разным поводам склониться могут… Ладно, шучу. Пока… Абсолютно ты все правильно говоришь, и возразить мне вроде бы даже нечего. А все же жаль, что не был ты в Москве последний раз, со мной и Ириной. Откуда-то там трехцветный флаг снова появился, на семьдесят пятом году советской власти? Революция или контрреволюция, а флаг реет… И над Кремлем, и над Моссоветом. Может, вот это как раз и есть возврат на главную историческую последовательность?

— Ага! — почти обрадованно вмешался Шульгин. — Осталось только вообразить, что одна наша мысль вплотную заняться двадцатым годом уже привела к тому, что Андрюха увидел!

Новиков подумал, что теперь действительно хватит. Подкинь Олегу еще и идею насчет взаимовлияния прошлого, будущего, настоящего реального и настоящего воображаемого — все! До ночи треп затянется.

— Давайте, братцы, заканчивать. Кто бы ни был виноват, какие бы мы еще теории и доказательства друг другу ни вкручивали, смысл прост и ясен. Обратной! Дороги! Нет! И примем все как данность. В том девяносто первом, даже сумей мы вернуться, нам все равно не прожить. Квартиры наши давно заняты — три года безвестного отсутствия официально означают смерть, жизнь вокруг непонятная, да и, признаюсь, для меня неинтересная. Почему я и не слишком горевать стал, когда узнал, что восемьдесят четвертый наглухо закрылся. Вернуться домой и все время ждать, когда тот бардак начнется? Увольте. Того и гляди, соль и спички запасать бы начали, в предвидении грозных событий… — Он опять невесело скривил губы.

— Представим, как в самом деле противно ждать, какой следующий день станет тем, после которого все покатится…

— Газет тех жаль! Сейчас бы все знали точно, — сказал Левашов.

— Неужели же Черненко до такого довел? Или когда помер — а вид у него оптимизма не внушал — какой-нибудь наш Дубчек власть захватил?

— Почему Дубчек? Может, сразу Бонапарт? И по срокам похоже, сколько у них там прошло от революции до реставрации? Большевики, между прочим, всегда себя с французами любили сравнивать… — высказал предположение Шульгин.

— Только раньше считалось, что один раз Бонапарт уже был. Сталина имею в виду, — продолжил его мысль Новиков.

— В общем, как у евреев с христианами — одни говорят, что мессия когда-то придет, а другие — что уже был…