Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

— Я знаю, — сказал Герард. — Это гигиенический ритуал, основанный на древнескандинавских философских и религиозных воззрениях. Имеет отношение также к культам богов огня и воды…

— Здорово! — восхитился Новиков и посмотрел на Корнеева, словно приглашая его принять участие в веселом розыгрыше. — Только, по-моему, ваша формулировка страдает излишним академизмом, что ли… Похоже, на практике вы с этим ритуалом не сталкивались. Странно. А он ведь есть альфа и омега российской культуры, никак не скандинавской. Впрочем, если вы имеете в виду финскую баню, так называемую сауну… Хотя и она — не более чем заимствование русской же идеи.

Они прошли через холл, еще через несколько комнат, тоже наполненных приметами чужой, незнакомой и непонятной жизни, потом Андрей вел их длинным коридором с голыми бревенчатыми стенами, и наконец они очутились в обширном помещении, которое все светилось нежным медовым светом полированного дерева. Вдоль стен тянулись дощатые скамьи, а пол покрывали сплетенные из растительных волокон толстые желтые циновки. Пахло сухим деревом и какими-то травами, пучки которых в изобилии были развешаны под потолком.

Новиков выложил на лавки мохнатые белые простыни и цветные полотенца, сказал, что здесь можно раздеться, и исчез. Вернулся он в довольно странном наряде, состоящем из холщового фартука, рукавиц и глубокой войлочной шапки. Космонавты к этому времени разделись. Альбе показалось, что, взглянув на нее один раз, Новиков в дальнейшем старательно отводил глаза, но причина этого оставалась для нее непонятной.

— Функция у меня специальная, — пояснил Андрей, имея в виду свое одеяние, — а всякая функция требует соответствующей формы. — И открыл с приглашающим жестом очередную дверь.

Там в полутьме падали на пол и стены багровые блики из открытой топки массивной каменной печи. Во вмурованном в печку котле бурлил кипяток, у дальней стены стояли огромные приземистые бочки с холодной водой, а за ними снова была дверь, из которой, как только она открылась, пахнуло невыносимым зноем.

Функции свои Новиков выполнял настолько добросовестно, прогнал гостей через такие круги рая, что через полчаса, распаренные, промассированные, натертые лыковыми мочалками, они почти без сил выбрались в прохладные сени и, завернувшись в простыни, почти растеклись в плетеных креслах перед столом, на котором пыхтел и посвистывал средневековый прибор, именуемый самоваром. На начищенных до красного сияния боках этого чуда просматривались многочисленные медали с двуглавыми орлами и красовалась гордая надпись: «Поставщикъ двора Е. И. В. Сукинъ и сыновья. Фирма существуетъ съ 1859 года».

Пили огненный чай, с наслаждением утирали обильный пот, расслабленные и умиротворенные.

Дав звездоплавателям отдохнуть минут двадцать, Новиков вновь погнал гостей в раскаленный объем парной. И вот тут они поняли, что все предыдущее было лишь увертюрой банной симфонии. Впрочем, вначале Андрей усыпил их бдительность, лишь слегка помахивая веником в отдалении, потом поколдовал над дубовым ковшом с водой, добавляя туда какие-то снадобья, и вдруг смаху выплеснул его содержимое в глубокую нишу в стене.

Со страшным гулом и свистом оттуда ударил столб пара, горячего, как дейтериевая плазма, и пахнущего свежим хлебом, сосновой хвоей, мятой и еще неведомо чем. Жара стала абсолютно нестерпимой, и космонавты инстинктивно почти распластались на полу, с трудом подавив желание выскочить вон.

— Ну, земляки, смотрите, как оно по-настоящему деется!

Новиков взлетел на верхнюю полку и начал сперва чуть оглаживать себя веником, а потом все сильнее избивать тело этим варварским орудием пытки. Когда на него стало страшно смотреть, он отшвырнул веник, распахнул совсем уже маленькую и неприметную дверку — за ней внезапно открылся заснеженный двор, выскочил наружу и начал кататься в огромных сугробах, загребая снег охапками и растирая им пылающее тело. Когда он вернулся, лицо его выражало непередаваемое блаженство.

— А ну, кто еще со мной! — и снова взмахнул веником…

— Нет, это, конечно, изумительно, — говорила Альба, когда все кончилось. — Я чувствую себя совершенно обновленной. Такое впечатление, что до этого я вообще никогда не мылась…

Новиков сидел напротив, перебирал струны гитары и негромким приятным баритоном пел соответствующую случаю ритуальную, по всем признакам, песню:

— Ну, понравилась вам встреча с прошлым? — спросил он, заглушив ладонью гул струн, и у Альбы, да может, и не у нее одной метнулась вдруг в душе нелепая, но отчаянная надежда, что сейчас все кончится и Новиков объявит, что они были участниками нового туристического аттракциона с таким вот названием.

— Каждое время имеет свои преимущества, — осторожно ответил Герард.

— А мне понравилось без всяких оговорок. Как у вас тут все… Естественно. И пища, и запахи, и обычаи. Все. Я давно мечтала пожить как-то похоже. Один раз отдыхала в Канаде, но там все равно не так. А здесь все подлинное. Вы, наверное, были очень интересные и… сильные люди.

— Наверное, — улыбнулся Новиков. Все рассмеялись. Действительно, он сидел от них на расстоянии вытянутой руки, и его атлетическая фигура в буграх и жгутах мощных мышц была налицо. И Корнеев, и Айер намного ему уступали.

Новиков поставил перед каждым по чарке какой-то крепкой спиртовой настойки ароматических трав, сославшись при этом на авторитет великого русского полководца эпохи позднего феодализма, якобы говорившего: «После бани портки продай, а чарку выпей».

— Я вот что хочу, чтоб вы поняли, — медленно сказал он. — Вы начинайте постепенно перенастраиваться. Это ведь не экзотика и не экскурсия в заповедник. Скорее всего, вам теперь в этом времени жить. Обратной дороги, по-моему, нет.

Все затихли, осмысливая его слова. До них постепенно доходила и эта истина. Они не только потеряли корабль и друзей, но и свое время. Навсегда.

— Но ничего, вы не отчаивайтесь. Все не так погано. По сравнению с вечностью. Вам себя жалко, и друзей, и родных… Понимаю. Как тут поможешь? Сочувствием? Вот послушайте лучше…

Он начал читать негромко:

Новиков долго читал эту балладу, дошедшую к ним через горы времени, триста лет, что отделяли их от автора стихов, были больше, чем раньше тысячелетия, но все равно, за незнакомыми и вышедшими из употребления оборотами речи они чувствовали душу и настроение неведомого поэта, который грубыми и даже иногда циничными с их точки зрения выражениями утверждал бесспорную истину, что нет ничего выше исполнения долга, и что павшие в бою в сочувствии не нуждаются.