Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.)

Филипп раскрыл глаза и, обалдело уставившись на пламя горевшей на тумбе возле кровати свечи, вяло размышлял, спал он или же только вздремнул, а если спал, то как долго. Вдруг по его спине пробежал холодок: ведь если он спал, то не исключено, что все происшедшее с ним ему лишь приснилось. Он в тревоге перевернулся на другой бок и тут же облегченно вздохнул. Жуткий холодок исчез, и его сменила приятная теплота в груди и глубокая, спокойная радость. Нет, ЭТО ему не приснилось!

Рядом с ним, тихо посапывая носиком, в постели лежала Бланка. Она была совершенно голая и даже не укрытая простыней. Ее распущенные волосы блестели от влаги, а кожа пахла душистым мылом. Широкое ворсяное полотенце лежало скомканное у нее в ногах.

«Совсем измучилась, бедняжка, — нежно улыбнулся Филипп. — Милая, дорогая, любимая…»

Их первая близость была похожа на изнасилование по взаимному согласию. Едва лишь очутившись в покоях Бланки, они стремглав бросились в спальню, на ходу срывая с себя одежду. Они будто хотели за один раз наверстать все упущенное ими за многие годы, всласть налюбиться за те пять лет, на протяжении которых они были знакомы, неистово рвались в объятия друг к другу, но так и оставались лишь добрыми друзьями. Они жаждали излить друг на друга всю нежность, всю страсть, весь пыл — все, что накапливалось в них день за днем, месяц за месяцем, год за годом в трепетном ожидании того момента, когда из искорок симпатии, засиявших в их глазах при первой же встрече, когда из дрожащих огоньков душевной привязанности, что впоследствии зажглись в их сердцах, когда, наконец, из жара физического влечения, пронзавшего их тела сотнями, а затем и тысячами раскаленных иголок, вспыхнуло всепоглощающее пламя любви…

Осторожно, чтобы не разбудить Бланку, Филипп сел в постели, взял ее влажное полотенце и зарылся в него лицом, задыхаясь от переполнявшего его счастья. На глаза ему навернулись слезы, он готов был упасть на колени и зарыдать от умиления. Ему отчаянно хотелось кататься на полу, в исступлении лупить кулаками пушистый ковер и биться, биться головой о стенку… Впрочем, последнее желание Филипп сразу подавил — главным образом потому, что если Бланка проснется и увидит, как он голый стоит на четвереньках и бодает стену, то гляди еще подумает, что у него не все дома.

Наконец Филипп встал с кровати и повесил на шею полотенце. После нескольких тщетных попыток вступить в миниатюрные комнатные тапочки Бланки, он, понадеявшись, что весь пол на его пути будет устлан коврами, на цыпочках направился к двери.

Выйдя из спальни, Филипп едва не столкнулся с Коломбой, горничной Бланки. От неожиданности девушка тихо вскрикнула, затем оценивающе осмотрела его голое тело, и губы ее растянулись в похотливой улыбке.

— Не обольщайся, детка, — сказал он, потрепав ее по смуглой щечке. На служанок я не зарюсь. Даже на таких хорошеньких, как ты. Теплая вода еще есть?

— И да, и нет, монсиньор.

— Ба! Как это понимать?

— Госпожа совсем незадолго мылась, так шо в лохани вода ище не остудилась. Но коли вам надобна будет горячая вода, мне доведется…

— Нет, не надо. Я обойдусь и той, что есть. А пока, детка, ступай на кухню и вели слугам принести нам ужин.

— Я лишь только оттудова, монсиньор. Госпожа меня туды посылала и совсем скоро ужин прибудет.

Филипп фыркнул.

— А ты-то откудова таковая узялась? — спросил он, подражая ее забавному говорку.

— В котором понятии, монсиньор?

— Откуда ты родом, спрашиваю.

— А-а, вот оно шо! Из Корсики я, монсиньор.

— Так я и подумал. Говори со мной по-корсикански, мне будет легче понять тебя… Впрочем, нам нечего долго болтать. Вот что мы сделаем, детка. Когда ПРИБУДЕТ ужин, подай его в спальню — мы с госпожой поужинаем там. А ты… Да, кстати, меня никто не искал?

— Кажется, никто, — по-корсикански ответила горничная. — Во всяком случае, я не слышала, чтобы про вас спрашивали. А что?

— Ты знаешь, где мои покои?

— Да, монсиньор, знаю. А что?

— Когда подашь нам ужин, немедленно ступай ко мне…

— А зачем?

— Не перебивай. Ты останешься там на ночь, и если меня будут искать господа де Шатофьер, де Бигор или Альбре, но только они…

— А если кто-то другой, но по их поручению?

— Тоже годится. Так вот, только им или тому, кто явится по их поручению, ты скажешь, где я нахожусь.

— То есть у госпожи?

— Да, и предупредишь, что если дело может подождать до утра, пусть меня не беспокоят. Понятно?

— Да, монсиньор, я все понимаю. Только в случае крайней необходимости.

— Ты очень сообразительная девчонка, — похвалил ее Филипп. — Ч-черт! Ты такая умница, что, пожалуй, я тебя поцелую… Но в щечку.

Филипп легонько чмокнул девушку в щеку, взял у нее зажженную свечу и прошел в соседнюю комнатушку, которая служила мыльней. Посреди комнаты стояла довольно большая деревянная лохань, наполовину заполненная теплой мыльной водой. Положив полотенце на длинную скамью и поставив там же свечу, Филипп быстро забрался в лохань и по грудь погрузился в воду. При одной только мысли, что эта самая вода недавно ласкала тело Бланки, его охватила сладкая истома. Он в блаженстве откинул голову и закрыл глаза.

Перед мысленным взором Филиппа со стремительностью молнии пронеслись все пять лет его жизни в Толедо, начиная с того момента, как он на первом приеме у Фернандо IV увидел хрупкую одиннадцатилетнюю девчушку, лишь неделю назад ставшую девушкой, и оттого смущенную, обескураженную и даже угнетенную новыми, непривычными для нее ощущениями. Вопреки строгим правилам дворцового этикета, она жалась к своему брату Альфонсо, ища у него поддержки и утешения. Сначала Филипп посмотрел на нее просто с интересом, вполне объяснимым — как-никак, она была его троюродной сестрой. А потом, когда их взгляды встретились…

Впрочем, тогда он еще ничего не почувствовал. Но именно с того момента, именно в тот самый миг его первая возлюбленная и его единственная любовь окончательно и бесповоротно превратилась в тень прошлого. Сердце Филиппа стало свободным для новой любви, однако боль и горечь утраты еще были свежи в его памяти, и за эти пять лет ни одна женщина не смогла стать для него тем, кем была Луиза, — и не потому, что все они ей и в подметки не годились, как он пытался убедить сам себя. На самом же деле Филипп панически, до ужаса боялся снова потерять любимого человека, и потому боялся снова полюбить, полюбить по-настоящему. Он хранил в своей памяти образ Луизы как щит, прикрывая им свое сердце, что позволяло ему увлекаться женщинами, влюбляться в них, заниматься с ними любовью, не любя их всем своим естеством. Он даже не замечал, как этот образ со временем менял свои очертания: светло-каштановые волосы постепенно темнели, фигура становилась хрупче, глаза — бойче, живее, ум — острее, манеры — более властными и мальчишескими. И вот, в один прекрасный день Филипп внимательнее всмотрелся в образ своей любимой и вдруг понял, что она жива, что она рядом с ним. Он осознал, какую пустоту носил в своей душе все эти годы, лишь когда ее целиком заполнила другая женщина, и он захлебывался слезами, в последний раз оплакивая давно умершую Луизу и радуясь рождению новой любви…