Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной

И тут «Орангутанга» перебивает меня и гневно говорит:

– Ты чего, Монасюк, развенчиваешь один культ, и тут же возводишь другой! Хрущева осудили на пленуме, в частности – за волюнтаризм! Садись, тройка!

Я всегда был отличником по истории, и вот, в 11 классе, я рисковал получить за год по истории «четыре». Если и страдал кто субъективизмом и волюнтаризмом – так это наша «историчка», и если кто-то попадал к ней в немилость… Это был конец!

Потому что если Дмитрий Иванович Любавин был невнимателен и добр к нам, то Нина Ивановна Архангельская была обостренно внимательной и исключительно злопамятной. Мы ее называли между собой просто-напросто «злой».

Садясь на место, за парту, где я сидел в одиночестве единственный в классе (особая привилегия, положенная мне как старосте класса и авторитетному для других ученику), я думал: «Вот и накрылась серебряная медаль! Даже если бы я планировал ее получить,…»

«Орангутангу» мы не любили. Она была не только недоброй, она была столь категоричной, что отвечать учебный материал на ее уроках была очень сложно – обязательно придерется к чему-нибудь! Так что мы ее, как я уже говорил, не любили.

А вот наш «физик» Александр Петрович Брович был и добрым, и требовательным, и справедливым к нам. Аккуратно одетый, всегда гладко выбритый и аккуратно подстриженный, он пользовался у нас и авторитетом, и уважением.

Видите ли, он видел в нас уже взрослых людей. И он никогда не ябедничал.

В сентябре, пока было еще тепло, на «большой перемене» мы бегали курить в парк на танцплощадку.

Ее еще не закрывали на зиму, мы проходили через нее на прикрытую козырьком возвышенность эстрады и там стояли. Одни курили, другие просто стояли и болтали.

И вот один раз, когда мы вот так «перекуривали», мимо площадки проходил Александр Петрович, увидел нас и, укоризненно покачав головой, пошел дальше. Мы, конечно, тут же бросили окурки, затоптали их и пошли на урок, ожидая последствий. А их не было! «Физик» не только никому ничего не сказал, он и нам никогда ничем не дал понять, что помнит об этом случае!

Сейчас я думаю, что он любил нас. Мы ведь и на уроках физики в 11 классе не могли, чтобы как-то не выпендриться.

Припоминается такой случай.

В те времена столовых в школах не было. Был буфет, в нем можно было купить стакан сладкого чая или компота и сдобу.

Да и не было нужды в школьных столовых! Тогда был жесткий порядок проведения занятий – проводить ни в коем случае не больше шести уроков в день! И все мы были дома уже к двум часам и обедали дома. И денег с собой у нас, естественно никаких не было – ну, какие-то копейки, которые могли заваляться в карманах.

Но… Но однажды часов в одиннадцать мы все дружно захотели перекусить. И вот, собрав копейки, на большой перемене мы командировали в «дежурку» (дежурный магазин на площади напротив памятника Ленину) группу, которая должна была купить и принести в класс буханку черного хлеба.

Звонок прозвенел, мы только-только расселись в кабинете физике за столами (в кабинетах химии и физики стояли не парты, а учебные столы – ну, вроде тех, что сейчас в нынешних школах), и в кабинет ввалилась наша делегация с раскрасневшими лицами.

Александр Петрович разрешил опоздавшим сесть на места, не обратив внимания, что под полой пиджака у одного из них что-то было.

За последним столом всегда сидели Заславский и Петров. И Заславский прошептал в никуда – вперед, классу:

– На скольких делить?

Ему кто-то ответил:

– На всех, на сорок одного!

Ножей у нас не было, но у кого-то нашлась в портфеле катушка с черными суровыми нитками. Ее передали Заславскому, он сделал из нее прочную режущую струну и принялся аккуратно резать ниткой булку хлеба, разделяя ее на равные 41 части.

Класс ждал. Урок шел свои чередом, стояла тишина, но никто не слушал объяснения Александра Петровича. Все ждали хлеба. За которым, безусловно, должно было последовать и зрелище…

Вскоре кусочки споро передавались из рук в руки от заднего стола вперед, по классу. И скоро все 41 человек, прикрывая ладошками рот, медленно и по возможности незаметно жевали хлеб. Он умопомрачительно пах, был свежим и вкусным.

Александр Петрович, повернувшись от доски, на которой он писал, не мог не увидеть, что все ученики сидят, прикрывая рот, и что-то жуют.

– Вы чего жуете? – спросил он.

– Хлеб! – хором ответили мы.

Наш «физик», улыбаясь посмотрел на нас – внешне вполне взрослых молодых людей, но на самом деле – еще детей.

– Ну, дожевывайте – сказал он, сел за свой стол, поставил подбородок на ладони упертых в столешницу локтей рук и стал смотреть на нас, улыбаясь и думая о чем-то своем.

Наверное, он вспоминал себя в нашем возрасте, и поэтому улыбка его была немножко печальной. Ведь мы были так молоды, а он, он уже не мог стать таким, как мы. Молодым, озорным и глупым.

А мы быстро доели хлеб, и урок пошел своим чередом.

Такими вот были наши учителя. И вот теперь я думаю, что отношения учителей и нас, учеников в те далекие времена были другими. Они были лучше, чем сейчас!

Да, к нам относились строго, нас целенаправленно воспитывали, но к нам относились у в а ж и т е л ь н о.

Да ведь и мы относились к учителям также. А как же иначе? Я вот попытался вспомнить – и не припомнил ни одного случая, что бы кто-то назвал нас дебилом, идиотом или даже просто дураком. Да даже слово «глупый» старались не употреблять – в самом крайнем случае кому-то могли сказать, что «до тебя доходит с трудом». Могли назвать невнимательным, несобранным. Но по-настоящему грубые и оскорбительного значения слова в лексиконе наших учителей отсутствовали. Я подчеркиваю – н а ш и х учителей. В нашей школе. А о других школах я не говорю. Может быть, где-то факты грубости и были.

И как я уже говорил – мы относились к учителям тоже с уважением. То есть и дисциплина, и уважительность были двухсторонними, взаимными.

Никак по другому я их охарактеризовать не могу. Если рассматривать в общем.

Ну, а «финты» мы, ученики, конечно, выкидывали. Мы ведь были, как уже я говорил, лишь физически, внешне взрослыми. А ум-то у нас был пока еще скорее детский, чем взрослый…

Конечно, хотя в 1965 году мы были уже как бы взрослые, на самом деле мы оставались всего лишь детьми. Детьми своих родителей.

А родители наши были очень различными.

Начну с родителей Валерки Миуты. Так как он был самым близким моим другом.

Фамилия у него такая странная потому, что когда он родился, его родители жили в Корее. Я вот до сих пор ломаю голову – какое отношение имеет место жительства к фамилии – ведь Валерка русский. И я неоднократно задавал ему этот вопрос. А он говорил мне в ответ, что все дело не в том, кто родители, а в делопроизводителе войсковой части, офицером которой был его отец, Василий Иванович. Его фамилия – Миут, а когда родился Валерка – кореец-делопроизводитель записал новорожденного на свой лад – Миута.