Александр Плетнёв - Эпохи холст заиндевелый - мазком багровой кисти…

— А чё, не так всегда было?

— Но не в этом случае! Системы нет! И мы на великом перепутье. Неужели ты не понимаешь?! Мои предки когда-то сбежали от шляхтичей, чтобы обрести вольницу. Их едва не охолопили москали. Они осели на Дону.

— Ты ж вроде в Кубани….

— Это потом…. В казаках….

— И чего ты тогда несёшь? Твои предки шашками да нагайками гоняли за царя-батюшку. А ты так и вовсе… кубаноид.

— Так ты чего, против? — Как и не заметив обидное словцо, — сдашь меня? Не забывай, у меня есть кое-что на тебя.

— Вот потому и не сдам. Не ссы. Но и дёргаться нам пока с ледокола, считаю неумно. Погоди время, освоимся, устаканится и решим.

Последнее произнёс умиротворяющее, что бы успокоить разгорячившегося собеседника. Зрачки у того сузились хищно и зло…. И рука странно замерла в кармане….

И определённо утвердился во мнении:

"Я имею дело с глупцом".

А они всё более натягивались, где тонко звеня в предвкушении, где лопаясь оборванными жизнями-надеждами… те самые надуманные "незримые нити" причин и следствий, что соединяли людские интересы и чаяния… группировок и отдельностоящих…, в логике необходимости и в глупых предрассудках, в традициях-инструкциях и в риске честолюбия.

Люди всегда умудрялись совмещать трезвый расчёт, с личным упрямством, явным и скрытым… с которым, даже понимая его неправильность не в состоянии совладать, вынашивая свои ошибки-бастарды.

Забросив беспилотник мыслей на высоту "взгляда со стороны", обозреваешь холст закрутившейся истории, как непростую, но узнаваемую карту, испещрённую линиями и пунктирами на материковых изгибах и оттенках состояния воды. С условными метками кораблей, людей, идей…, дней.

"Ямал" неторопливо возвращался, "пережёвывая" десятку миль, непринуждённо кроша полуметровую толщину покрова. Необходимости спешить не было. А при желании "ледовая ходкость" полагала всего лишь час времени для появления эскадры Рожественского в доступности невооружённого глаза. *

*(Ледовая ходкость — способность судна двигаться во льдах, при имеемой толщине ледового покрова, развивая некоторую "достижимую" скорость.)

Переносимся на этот "час с копейками" в сторону Карских ворот — застывшие во льдах корабли не несут в себе никакого изящества или грозной суровости… если говорить о броненесущих и вооружённых. Скорей унылое стадо, тоже "пережёвывающее", только свою "угольную жвачку". Нет ничего хуже этого беспомощного ожидания непонятно чего.

Роптали на всех кораблях, судах, но злополучно не ладилось всё на том же "Ослябе"….

Впрочем, об этом чуть позже.

Всего в четырёх милях дальше на выход к Баренцеву морю отирался "Бервик". Не у самой кромки льдов… и мог бы сократить дистанцию до русских, но их и так было прекрасно видно. А зайти глубже в пролив, тогда бы борта крейсера действительно бы постоянно отирались о ледяные "клёцки", что дробились от ледяного поля.

И ещё дальше, уже с большим замахом… побежим-полетим мильной зеленью моря Баренца, возвращаясь в Александровск, где:

…ждал ответа из Петербурга вице-адмирал Дубасов….

…вытряхивал крупицы информации из "польского" исполнителя жандармский ротмистр, в то время как координатор иностранной разведки, укрывшись на шхуне, приписанной к порту Тромсё, "сидел на иголках", ожидая когда, наконец, неторопливый норвежский капитан соизволит вывезти его из-под юрисдикции российских властей.

…а в палате местной больницы Константин Иванович Престин, цепляясь за свои уходящие жизненные силы, выцарапывал из беспамятства нестройные жаждущие мысли: "Как! Как же так? Мне потомки говорили (этот капитан… всё ж с немного бесовской фамилией), что я буду командовать "Скуратовым" вплоть до девятьсот девятого года!

А значит…! А значит, со мной всё будет в порядке"!

Наверное, в дурмане обезболивающего морфия, не учитывая, что история пошла по-другому, как и его судьба.

Однако, забегая вперёд, обмолвимся — именно эта уверенность, что "всё будет хорошо", и вытащила его из когтей "костлявой".

Порадуемся за человека.

Тем не менее, последуем далее. И уже от Муромских берегов повернём по компасу практически на "зюйд", опустившись на шестьсот с лишним миль.

Хотя для суши морские единицы немного неуместны…, так что на 1040 километров, а коль уж вовсе придерживаться реалий старинных русских мер — 970 вёрст.

И вот он — Санкт-Петербург.

Кого возьмём для начала? Например, новоприбывшую в столицу империи Богданову Наталью Владимировну.

Там где мужчины брутально напрягаются в незнакомой обстановке, иные девицы умело пользуются своей женской слабостью и непосредственностью. А где и куснуть могут… по обстоятельствам. Им, прекрасным, сие прощают!

Для женского романтизму царская Россия с благородными князьями, графьями наверное имеет свой очаровательный флёр, и уж какая "сопливая с косичками" ещё с детства не мечтала стать прынцессой.

У Богдановой же ко всему были ещё и профессиональные обязанности. Эксклюзивные.

И останавливаться лишь на пригляде за наследником трона она не собиралась.

При её знаниях и хватке эмансипированного поколения она весьма скоро и вполне могла стать мировым светилом в медицине. Если конечно не ударится в основную женскую мечту — выйти замуж ("выйти замуж удачно!!!").

Так что её легализация и карьерные амбиции развивались постепенно и параллельно. Пока, для конспирации прикрываясь именем Пирогова. Не без содействия и одобрения императора. Ну, а как иначе?

А монарх тут являлся центральной фигурой, своеобразным и прямым центром притяжения интересов и сил.

После посещения Севера и не однозначного общения с потомками, а главное ознакомление с информацией, содержащей факты от которой волосы вставали дыбом Романов по иному взглянул на некоторые вещи. И на некоторых личностей. Как из ближнего своего окружения, так и не очень.

Сказать, что императора словно подменили после поездки?

Ответ — нет.

Появилась не свойственная обходительному Николаю резкость, если не сказать ожесточённость.

Спровоцированное потомками (когда в исторических хрониках его правление выставлялось как не совсем удачное, и это ещё мягко сказано) царское раздражение в первую очередь отзеркалило на самих пришельцев. Тут Романов и сам не смог сказать, что на него нашло, собираясь подумать об этом позже. Но потом столько всего навалилось, что стало не до самокопания.

А по приезде в Петербург, скверное настроение самодержца неожиданно трансформировалось и перекинулось на окружающих. В первую очередь с полной критичностью досталось министрам и прочему чиновничьему аппарату. Неудачно подвернулись под руку кое-кто из великих князей.