Евгений Красницкий - Отрок. Женское оружие

«А ты-то что в этом понимаешь? Господи, Пресвятая Богородица, наставь и вразуми… опять ведь, как умудренный старец…»

– Я так думаю, – продолжал Мишка, не замечая материнского смятения, – что девицы по дороге принялись обсуждать то, что Просдока у церкви учинила, наверняка всякую чушь несли. Тоже ведь, «ума – лопата», а Илья и встрял с какой-нибудь своей байкой. Но со слов отроков, я не понял, что точно там было. Вот и подумал, что тебе с этим, не откладывая, разобраться надо, по горячим следам.

– Верно, сынок, молодец. Ну, я с ними разберусь… и с Ильей тоже!

– Погоди, погоди! Да что ж ты так… Может, и не было там ничего такого… непотребного. И вот еще у меня какая мысль появилась…

– Мишаня! – Анна строго взглянула на сына. – Придержи-ка мысли свои, а то от них, бывает, не знаешь, куда и деваться.

– Да ничего такого, матушка! Просто, как ты рассказала про невидимые бабьи войны, я сразу и подумал: а ведь и этому наших девиц тоже поучить неплохо бы. Мы же их замуж отдавать собираемся не просто в другую семью – в чужой город, в столицу! Там все непривычно, непонятно, а тут еще и новое окружение. Неизвестно, какие им свекрови попадутся, какие еще женщины в семье будут. Тебе-то, тоже, наверное, в Ратном по первости нелегко пришлось… А если бы тебя заранее всем этим делам поучили?

Анна даже руки расслабленно на колени уронила.

«Ну, вот кто еще из мужей хотя бы мимоходом о таком задумывается? А этот не просто думает, а вслух говорит, да еще и средство для облегчения измышляет. Неужто все-таки и впрямь в нем кто-то из пращуров пробудился? Или это Нинея его так?»

– Матушка, ты чего? – снова обеспокоился Мишка. – Нехорошо тебе? Или я чего-то не так сказал?

– Да нет, сынок, все верно. Сказала же: притомилась я сегодня. Ничего, ты говори, говори, я слушаю.

– Так вроде бы и все уже… – Мишка продолжал внимательно и встревоженно вглядываться в лицо матери. – Просто Арина тоже в той телеге с Ильей ехала, так ты ее и порасспросила бы. Она же у нас чудесница…

– Чудесница? Это как же?

– Ну, помнишь, матушка, я отрокам недавно сказку рассказывал, про аленький цветочек, краше которого нет на всем белом свете?

– Помню… и что?

– Так там же все, как у нас – купеческая дочь чудище ужасное расколдовала!

«Чудище… Андрей… ох!»

Мишка, удивленно вздернув брови, уставился на хохочущую мать, а та, сотрясаясь всем телом и утирая выступившие слезы, все никак не могла остановиться – этим смехом из боярыни Анны выходили усталость, тяготы и беспокойства прошедшего дня. И ведь правда, сказка оказалась похожей на жизнь, но так это все вышло у сына неожиданно…

– Чудище!.. Ой, не могу… ха-ха-ха… раскол… расколдовала… Ха-ха-ха… ой, Мишаня, ну, скажешь же… ха-ха-ха!..

– Ну, вот и хорошо, вот и ладно! – Мишка тоже разулыбался и, подражая гуслярам-сказителям, продекламировал нараспев. – «Сказка – ложь, да в ней намек, э-э… красным девицам – урок».

– Ну, нет, – Анна, словно девица на посиделках, махнула на сына рукой, – тут ты пальцем в небо попал, Мишаня.

– Это почему же? – опешил сын.

– Да потому, что на первый взгляд оно вроде бы и так, а на самом-то деле Арина никакого чудовища не то что не расколдовывала, а и не видела даже, – покачала головой боярыня. – Это мы все, скудоумные, только то, что поверху, замечали, а она сразу же в душу ему заглянула и добра молодца там узрела.

– Ну, так это еще лучше. Значит, она нам всем глаза раскрыла, не его, а нас расколдовала. Так я пойду, матушка?

– Ступай, выдумщик, – Анна еще раз утерла слезы. – Чудище, тоже мне… краше которого нет.

Мишка поднялся, с хитрой ухмылкой поклонился матери и потопал к казарме, напевая под нос что-то непонятное:

А Анна, глядя вслед уходящему сыну, совершенно неожиданно подумала:

«А ведь Листвяну ни разу не помянул, как и нет ее. Не понимает по молодости, что она в лисовиновской усадьбе является немалой силой? М-да… а вот я себе такой небрежности позволить не могу: и не хочется, а придется ее в расчет принимать. Если правильно повернуть, она может стать надежной союзницей – мало ли что там в прошлом между нами было… Листвяна не дура – понимает, что дитя лучше в крепком роду растить, значит, не только Корнею верна будет, но и всему лисовиновскому роду, даже когда Корнея не станет».

Вроде бы и разговор удачно сложился, но тревога не отпускала боярыню, да и не про все с сыном поговоришь. Конечно, если куньевских по разным местам развести, в Лисовиновской усадьбе тише станет, но покоя все равно не дождёшься, потому что корень всех бед – сама Татьяна. Анна никогда ее понять не могла: вроде бы и добрая она, и заботливая, и работящая, но…словно сама себе какой-то круг очертила и из него – ни ногой. Все, что положено, делала исправно, а больше – ни-ни. Когда погиб Фрол, могла бы стать большухой, но сама не рвалась на себя эту обузу брать. Вот только бабы у колодца почему-то принялись жалеть Таню – бедненькая, обиженная и обделенная… а та и не подтверждала, и не отказывалась.

У Анны и в мыслях не было винить в этом сноху, тем более что хозяйкой та была хорошей, матерью – лучше и не придумаешь, как наседка с детьми носилась, а что в большухи не стремилась – так не каждому Богом даны желание и умение властвовать. Да и не до того Татьяне было – болела вечно. То по-женски животом маялась, то после выкидыша голова у нее плыла, в глазах темнело. И ведь не вина ее в том, а беда: свою немощь она переживала тяжело, чувствовала себя виноватой и перед всеми будто заискивала. Но как-то так получалось, что опять за все семейные несчастья бабы у колодца жалели младшую сноху – Анна не позволяла себе киснуть, да и бабью жалость не принимала, ибо не столько сочувствие в ней было, сколько любопытство, а порой и откровенное злорадство тех, кто раньше лисовиновским бабам завидовал.

Для окружающих она всегда была непреклонна, уверена в себе, ни слезинки не проронила: нельзя показывать детям, как ей страшно и горько. Вот и держалась, хотя порой от усталости на ходу засыпала. Чего ей это стоило, никто не понимал, разве только батюшка Корней… И Лавр. Понял тогда и пожалел, утешил. Ее или себя? Ей-то от него тогда даже и не телесная близость нужна была – порой и не чувствовала ничего от усталости – а только поддержка да душевное тепло.

А Таня и не замечала ничего, даже сделать ничего не пыталась. Как приняли ее в семью, так она и успокоилась – с прочими ратнинскими бабами орешки щелкала, у колодца языком чесала, словно тут и родилась. Свекровь даже поначалу Анне вторую сноху в пример ставила – покорна, трудолюбива, слова лишнего не скажет, с соседками дружна, хлопотлива… Таких в Ратном в каждом дворе хватало, вот и она довольна, что ничем от новых односельчан не отличается, стремилась быть как все.