Дмитрий Беразинский - Путь, исполненный отваги

«Совсем распоясался народ, — подумал Ростик, — попробовали бы они в тридцатые так работать...» Почувствовав характерную резь в низу живота, он спрыгнул с табуретки и отправился в туалет. Сняв штанишки и пустив тугую струю, он расслабился.

— Ой, какая у тебя большая пися! — пропищал рядом чей-то голосок. Повернув голову, парень увидал давешнюю девчушку, на которую указывал пальцем в качестве примера.

— Рано тебе еще о писях думать! — сказал он, важно надул щеки и, натянув штанишки, отправился назад в группу.

Погода в январе — разговор особый, набивший оскомину и простым англичанам, и гостям столицы Великобритании, и даже тем, кто никогда не был в Лондоне. Спроси любого негритоса из Санта-Доминго: «Черный, что ты знаешь о Лондоне?» — и он вам искренне ответит: «Много сыро там, хозяин!» Взвалит на плечи корзину хлопка и уйдет, посмеиваясь. В теплом климате куда лучше! Конфликты Гольфстрима-батюшки, температура которого зимой у Оловянных островов достигает 14 градусов, с зимними муссонами Европы, образуют такую зону конвергенции, что будь здоров! Светлое время суток, когда старина Биг-Бэн виден аж с Уорчерской дроболитной башни, составляет от силы пять часов. Но бывают такие дни, что возница в двуколке не может толком рассмотреть задницы своего коня. Тут уже все зависит от чутья лошадки; на молодых рысаках выехать в такую погоду решится разве что самоубийца, а старого конягу не выпустит на улицу ломота в бабках.

Утро в январском Лондоне начинается часов в десять. Небо слегка сереет, у предметов намечаются тени, от которых начинают шугаться редкие прохожие. Старый фонарщик рыщет по Центральной части города (будущему Сити) в поисках малозаметных масляных фонарей, чтобы отключить их на эти несколько часов, так сказать, на профилактику. Удары соборных колоколов слышны в тумане тупо: как будто у пьяницы с похмелья стучит в башке. Тут же рядом раздается рев испуганного осла. Он доставил в Лондон своего хозяина — мелкого ремесленника из Сомерсета, прибывшего первый раз в столицу, и поэтому испуганного не менее, чем его четвероногий друг. В подобное утро хорошо посетить ночную вазу, одернуть на себе пижаму и вернуться в теплую постель, решительно зарекшись вставать раньше обеда.

Имение писателя Джона Эвлина просыпалось рано, в отличие от других добропорядочных английских родовых гнезд, семейств и просто жилищ. Слуги, приобретшие за двухнедельный срок целый набор различных болезней (от нервного тика до паранойи), спешили убраться куда подальше и не попадаться на глаза ужасным своим постояльцам.

Сам знаменитый писатель жил в Лондоне и по просьбе короля Вильгельма Третьего Оранского предоставил свое поместье для размещения там московского посольства во главе с царем Петром. Вильгельм Оранский погорячился. Для московского посольства с головой хватило бы и конюшни. И то после отъезда «дорогих» гостей грумам пришлось бы месяц наводить там порядок. А пока Джон Эвлин жил в столице, страшно гордый двумя вещами: ему удалось «прогнуться» под Вильгельмом, и в его особняке живет сам московский царь — личность таинственная и загадочная. А это значит, что в следующем сезоне он будет самым популярным человеком в Лондоне.

...В канделябрах гостиной догорали последние свечи, отпущенные королем Англии московскому посольству. Если бы их расходовать экономно, как это делают рачительные англичане, то свечей хватила бы с запасом до апреля — таков был приблизительный срок пребывания в Англии царя варваров вместе со своей жалкой свитой. Но Петр приказал жечь свечи беспрерывно, и запас их таял на глазах обескураженной челяди. Итак, свечи догорали в канделябрах. В камине весело потрескивал разломанный чугунными ногами Алексашки стул, прекрасный стул мастерских Якова Грюйса — знаменитого мастера прошлого, шестнадцатого века. В уголке камина догорал кусок резного багета вместе с драповой шторой. По гостиной разносился аромат паленого драпа, но его заглушал запах человеческих экскрементов, доносившийся из-за камина. Там «человеки» из Московии устроили сортир. В кресле у камина — в единственном, более или менее сохранившемся в этой комнате предмете меблировки, в этом кресле спал Петр Алексеевич Романов. Спал московский царь, спал тиран дикой страны, спал сном вусмерть ужравшегося намедни человека. Храп, разносившийся по гостиной, заставил убраться в ужасе из нее случайно забредшего с поварни кота Джона — всеобщего любимца развеселой русской шатии. Руками царь судорожно вцепился в подлокотники, словно во сне его сдирали с горшка, а босые ступни его застыли в медном тазу с давно стывшей водой.

Сквозь распахнутые двери гостиной было видно, как мимо нее пронесся на цырлах заспанный лакей, с неудовольствием покосившись на отломанную медную ручку. Этой ручкой вчерась пьяный Петр без устали потчевал по темечку «разлюбезного киндера» Алексашку за то, что тот изволил уснуть прямо в кабаке, налакавшись чрезмерно виски. Сама ручка валялась у камина, потрескавшиеся изразцы которого тоже не обошла стороной стихия. Часы, висевшие где-то под потолком на недосягаемой для чертей из Московии высоте, пробили девять На последнем ударе голова Петра дернулась, одна рука отцепилась от подлокотника и поползла к паху по бордовым бархатным порткам. Всласть почесавшись там, царь изволил открыть один глаз и хрипло выругаться. Никакого эффекта. Петр открыл второй глаз и выругался изощреннее. Снова нулевой результат.

Петр отцепил вторую руку, встал с кресла и, покачиваясь на длинных худых ногах, проследовал за камин для утреннего мочеиспускания. Совершив там эту продолжительную и пока необременительную процедуру, он взял кочергу и пошевелил в камине. Стул благополучно догорал, а от багета и шторы практически ничего не осталось.

— Зябко, твою мать! — передернул плечами царь и выглянул в дверной проем. Свечи, горевшие в коридоре, давно погасли, поэтому темень не позволила ему увидеть там что-либо значительное.

Он зевнул, глянул на башмаки, напялил их на босые ноги, поправил покосившиеся пряжки и пошел по памяти влево от гостиной. Точно, вот она — дверь спальни, временно превращенной в царскую опочивальню. Петр лениво толкнул плечом покосившиеся в петлях двери и, не выпуская кочергу из рук, вошел в комнату. Чудом сохранившиеся, на таком же чудом сохранившемся багете, шторы были завешены. Источник тепла в спальне тоже был на последнем издыхании; он отработанным движением сорвал штору вместе с багетом и швырнул их на бордовые угли. Вспыхнувший драп осветил царскую опочивальню: пару стульев, валявшихся у камина и дожидавшихся своей печальной очереди, небольшой ореховый стол с гнутыми «по Гамбсу» ножками, персидские ковры, кое-где уже испачканные православными сапогами и конским навозом. Огромная кровать с закрытым пологом, из-за которого раздается дружный гвардейский храп, доносится запах давно немытых ног и солдатской казармы.