Кристоф Рансмайр - Болезнь Китахары

– Что тебе нужно?

Разделенные коваными листьями, коваными ветками и прутьями, стояли они друг против друга, странно похожие: раненный в войну и пострадавший вчера. Шальной осколок (а возможно, просто подбитый гвоздями башмак еще одной жертвы ударной волны) наградил Беринга отметиной на правом виске, исчезавшей далеко под волосами, и тем добавил ему сходства со стариком, у которого шрам багровел на лбу знаком войны.

Утомительный путь к Собачьему дому отрезвил старика. И все же он неловко шагнул назад и едва не оступился, когда Беринг отворил ворота.

– Ну, что тебе нужно?

Старик видел лицо сына точь-в-точь как все другие лица – подернутый густой тенью овал и в нем темные пятна глаз – и сказал, этому неотличимому от других лицу:

– Она сидит около дома. Утром я не нашел ее в подполе. Понес ей хлеб и молоко. А ее нет. Искал-искал – и на кухне, и у ней в комнате, и в хлеву. А нашел на улице. На лавке. Она умерла. И ты должен ее похоронить. Ты убил ее.

Больше он не говорит ничего. Ни у ворот, ни на обратном пути в кузницу, который впервые со времен войны проделывает в автомобиле, а сел он в автомобиль потому лишь, что устал. Дважды наследник спрашивает его о последних днях матери. Может, она не только молилась да перебирала четки, но и еще что-то говорила? Старик и сам не знает, однако от сына это утаивает. Не хочет больше с ним разговаривать и не станет, никогда. Оба молчат, сидя рядом на переднем сиденье «Вороны», будто лязг цепей противоскольжения заменяет все, что можно было сказать.

Дорогу к усадьбе замело глубоким снегом. От цепей толку чуть. Молча они бросают «Ворону» перед высоченным, в рост человека, сугробом и по свежим еще следам старика взбираются к дому. Беринг все замедляет шаги и наконец, словно выбившись из сил, останавливается на полпути, увидев мать, сидящую на лавке у двери хлева. Снегопада ночью не было, но ее все равно запорошило – она белая то ли от инея, то ли от улетевшего, выпавшего кристаллами телесного тепла. Белая как снег.

Когда он в конце концов подходит ближе, очень-очень медленно, то видит, что глаза ее остались открыты. И рот тоже открыт, будто она, как и он сам, как айзенауские кающиеся, просто выполняла приказ Собачьего Короля и ждала большого взрыва, огненной бури, молча и с открытым ртом.

Беринг не сумел закрыть матери ни глаза, ни рот, когда около полудня положил ее в гроб, в ящик, сколоченный из сосновых досок, которые он в прошлом году, в почти забытой жизни, думал пустить на ремонт курятника.

Пока он пилил и сколачивал, отец по обыкновению сидел на табуретке у кухонного окна, уставившись вниз, на моорские крыши, и не ответил на вопрос о лопате. Сборщики металлолома все выгребли подчистую – в кузнице не нашлось даже чем вырыть могилу.

В полдень Беринг вернулся на виллу «Флора» взять из сарайчика кирку и лопату; Собачий Король сидел в большом салоне у докрасна раскаленной печки – разглядывал в лупу осколочек янтаря. Он и головы не поднял, только кивнул, когда Беринг, войдя с лопатой и киркой в салон, попросил до завтра отгул и – второй раз в этот день – «Ворону». Амбрас был так увлечен изучением нового экспоната своей коллекции, что вроде бы пропустил мимо ушей даже рассказ о заиндевевшей покойнице. В янтаре обнаружилось редкостной красоты органическое включение – златоглазка, застигнутая на взлете каплей смолы да так и замершая. Беринг вскинул на плечо шанцевый инструмент и пошел было прочь. Собачий Король поднес янтарь к свету: Стой! Один вопрос, один-единственный, потом Телохранитель может идти. Сколько лет? Каков, по его мнению, возраст этой мушки в камне?

Беринг покорно отставил лопату и кирку, покорно взял лупу и почувствовал, как слезы набегают на глаза, а что ответить – не знал, только пробормотал: Ну, так я пошел…

– Сорок миллионов, – сказал Собачий Король, – сорок миллионов лет.

На обратном пути в холодный отцовский дом Берингу пришлось съехать в глубокий сугроб, чтобы пропустить уходящую армейскую колонну, и потом он еле сумел вывести «Ворону» на береговой грейдер. Кое-кто из солдат, глядя на переваливающийся с боку на бок птицемобиль, громко зааплодировал. Во вчерашней суматохе вокруг раненых айзенаусцев, которых доставили на перевязку в армейские палатки, ни капитан, ни сержанты не спросили про выстрел, прозвучавший незадолго до взрыва в «красной» зоне.

Колонна пропахивала в зимних снегах широкий след, и Берингу очень хотелось рвануть за нею прямиком до водолечебницы, но он удержался. Вместо этого, лязгая цепями, доехал до секретариата и сообщил о смерти матери. Окна конторы были до сих пор заколочены. Секретарь поставил печать на свидетельство о смерти и сказал, что для похорон нынче, пожалуй, поздновато… Или нет?

– Нет, – сказал Беринг.

Так, может, привезти из Хаага народного миссионера или хоть проповедника моорской общины кающихся? Секретарь не понимал, отчего такая спешка. А духовой оркестр?

Ни проповедника, ни оркестра. Телохранитель отказался от всего, что положено по обычаю. Ему нужны только один-два помощника, чтобы вырыть могилу, и еще двое, чтобы нести гроб.

Уже смеркалось, когда Беринг и трое работяг из свекловодческого товарищества опускали гроб в словно бы бездонную глубину. Пеньковые веревки оказались для этой могилы слишком коротки.

– Что будем делать? – спросил один из работяг.

– Отпустим веревки, – сказал другой. Троица была здорово навеселе. За бутыль шнапса и шесть десятков армейских сигарет они всю дорогу с Кузнечного холма до Моорского кладбища шагали рядом с «Вороной», следили, чтобы кое-как привязанный гроб не свалился с крыши автомобиля; могилу они копали по очереди. Когда напоследок подошел черед Беринга, они отошли в затишье, к каменному, озаренному свечами поминальному дому возле часовни Воскресения, пустили по кругу бутыль и сигареты светлого табака, которые в Мооре можно было выменять практически на что угодно. Потом бутыль опустела, они, шатаясь, снова подковыляли к могиле и обнаружили, что этот псих из Собачьего дома целиком исчез в яме. В отсветах двух погребальных факелов комья земли вылетали из глубины и падали в отвал, который уже был куда выше любого могильного холма на этом кладбище.

Беринг не слышал смеха работяг. Один в яме, он, задыхаясь и рыдая, долбил мерзлую землю киркой и лопатой, пока зимнее небо над головой не превратилось в тускнеющий, окаймленный черной глиной прямоугольник; и внезапно по плечу ударил снежок, а один из работяг, про которых он и думать забыл, крикнул ему, смеясь, с края этого неба:

– Эй! Ты кого хоронить-то собрался? Лошадь?

Работяги вытащили этого психа из ямы, дна которой было уже не видать. Потом они все, наклонившись над нею, смотрели, как гроб исчез в темноте, закачался на слишком коротких веревках, но вот первый из них отпустил эту треклятую веревку, за ним второй, третий, только Телохранитель так и держал в руке свой конец, – гроб с шумом рухнул в глубину. Еще через долю секунды хлестнули по дереву веревки. И все стихло.