Елена Чудинова - Держатель знака

— А душераздирающее зрелище!

— Зря Вы иронизируете. Чернецкой, положению этой обугленной и одноглазой дамы трудно позавидовать. —

— Любопытно, что именно?

— Разумеется, «Je cherche la fortune…» — негромко напел Сережа. — Между куплетами желательна подтанцовка.

встряхнув головой, возвысил голос Тыковлев и, оборвав декламацию, тяжело осел на стуле.

— Приятного аппетита. — Сережа, неожиданно закашлявшись, поднес скомканный платок к губам.

— Ты чего?

— Дырка в легком разыгралась. Сволочные морозы. — Сережа улыбнулся Чернецкому.

— Что поделаешь, на то оно и Финляндия. — Женя, еще во время чтения Тыковлева поймавший несколько укоризненно-неодобрительных взглядов сидевшего с тем корнета Зубарева, нарочно заговорил громче. — Хотя, конечно, не поручусь, что этот собачий холод не есть космогонические последствия склок между господами символистами.

— Чернецкой, ты не прав. — По-мальчишески взъерошенный белокурый корнет сделал два шага в сторону Жени и, качнувшись, остановился с папиросой в руке. — Во-первых, это не смешно. Даже когда Блок женился, то это не как мы с тобой, а мистика. Это и Б-белый писал, а Белый — беломаг. А Брюсов, во-вторых, черномаг. И у них дуэль. В астрал-ле.

— На пыльных мешках? — Женя отправил в рот несколько орехов.

— Каких мешках? — Снова качнувшийся Зубарев посмотрел на Чернецкого с обиженным недоумением. — Я же говорю — в астрале. Значит, по ночам вылетают. Вылетают и дерутся.

— Угол Моховой, за пятую трубу налево, — сгибаясь от смеха, тихо простонал Сережа. — А Менделеева тоже вылетает.

— Так можно над чем угодно смеяться, Ржевский! — Обуреваемый стремлением во что бы то ни стало растолковать Жене и Сереже воззрения блоковско-соловьевской компании, Мишка Зубарев говорил уже так громко, что за остальными столиками начали прислушиваться. — А Блок знает, что писать. Пишет вампир, значит, вампир!

— И навешаю лапшу мою на уши ваши! — в полном восторге подхватил Женя и, отставив в сторону запрыгавший в руке стакан, звонко расхохотался, закидывая назад голову. — Да содрогнется Лысая гора пред нашествием литературной богемы! Ржевский… только ты… помолчи, а то я сдохну!

— Ваше веселье, Чернецкой, дурного тона, — снисходительно ввязался в разговор из-за своего столика подпоручик Ларионов: в «мэтровом» тоне явственно ощущались четыре курса историко-филологического факультета и легкая досада на себя за дискутирование с едва ли не гимназистами. — Если Вы не понимаете, что такое мистика, то лучше постарайтесь это скрыть. Да, у Блока есть неудачные стихи, одним из которых является это стихотворение, но что это меняет? Даже в этом плохом — тематика показательна для Блока. Блок честен. Блок открыто заявляет об отданности своей души силам тьмы. Продажа души — тема, волнующая творческие умы со времен Средневековья, дошедшая до апофеоза в творении Гёте. Да, Блок проклят, и результат страшной сделки — его зловещее знание Тьмы. Впрочем, Вам, может быть, непонятен эзотерический подтекст его символики.

— Когда душа на самом деле продана, об этом не орут на каждом перекрестке! — неожиданно взорвался Женя, веселое настроение которого мгновенно улетучилось: вскочив и повернувшись в сторону собеседника, гневно блестя черными на неестественно белом лице глазами, он продолжал — стоя, упершись коленом в стол и чуть заметно раскачиваясь всем телом с какой-то грациозно-змеиной гибкостью: — Об этом молчат!! Так молчат, что Вы пройдете мимо и не заметите! Что Вы знаете о том, как на самом деле совершается продажа души? Без гробов, без черепов, черных свечей и прочего романтического хлама?

— Мистика лакейской, — отчетливо и громко проговорил Сережа, неторопливо наполняя стакан. — Блок вообще отдает популярным в среде домашней прислуги жестоким романсом. Может быть, Вам, г-н подпоручик, и близка поэтика сердец, пронзенных «острыми французскими каблуками», — Сережа сделал паузу и залпом выпил коньяк, — а по-моему, это просто-напросто плохо.

— П-р-равильно!!! — расплескивая на соседей содержимое своего стакана, прозванный Quel-Кошмаром корнет Попов воздвигся за столиком вслед за своим воплем. — Пр-р-равильно! Он правду говорит — плохие стихи! Как может интеграл дышать? Что он — вдыхает и выдыхает, да?

— Да ты, Алешка, ничего не понимаешь, — дергая корнета, чтобы он сел, возмутился облитый сосед.

— Он ничего не понимает в интегралах?! — бросился на защиту Quel-Кошмара вихрастый вольноопределяющийся, состояние которого, очевидно, позволило ему выделить из всего прозвучавшего только «не понимаешь» и «интеграл». — Да мы учились вместе — у него всегда пять по математике было!

— Это свинство, Ржевский, Блока читал весь интеллигентный Петербург, а ты берешь на себя смелость утверждать, что, видите ли, плохо!

— Да Рукавишникова читать надо, Рукавишникова!! Или вот, тоже хорошо: «Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох! — заорал розовощекий вольноопределяющийся Иванов, отбивая такт стаканом по столу. — И над красивым! женским! трупом! Рыдал! безумный! ск-скоморох!»

— Черт, да отдай ты мой стакан!

— Да погоди ты… Вот еще… «О кот, блуждающий по крыше! Твои м-мечты во мне поют!» Рукавишникова читать надо, а не Блока!!

— Нет, господа, если принимать тезис о нравственной ответственности искусства, то Блок…

— ГОСПОДА, А КАК ЖЕ «ДВЕНАДЦАТЬ»?!!

— Да он просто кровавая сволочь!

— Как Вы смели это сказать, Орлов?!

— Господа, поэт имеет право…

— Черт возьми, Гнедич, что вы себе позволяете?!

— От этого недалеко до большевизма!!

— Я не в Вас швырял, черт возьми! Так это меня — в симпатиях к большевизму!?!

— Да!!!

— Мне плевать, что не в меня. Это — оскорбление действием, Вы мне ответите!!

— Поэт нейтрален!!

— Рукавишникова!

— Это нейтральность?! В Святую Русь — пулей — нейтральность?!

— Да пусти же!

— Пр-равильно!!

— …Традиции российского гуманизма…

— …Да — подлость! Подлость!

— …Рукавишникова!

— Я ему покажу столы опрокидывать!

— Пусти!!

— Слушай, Ржевский, а ну их к черту!

— Господи, хорошо-то как, — привалившись к дверному косяку, произнес Сережа, глубоко вдыхая морозный ночной воздух. — Ты только взгляни, Чернецкой!

— Снег скрипит… — Женя пробежал несколько шагов по двору и, качнувшись, остановился, схватясь рукой за ворота. — Скрипит и сверкает… сам… изнутри…

— Сейчас бы на лыжи… Далеко-далеко… в леса финских колдунов. — Сережа слетел с крыльца и, не добежав до Жени, споткнулся и с размаху со снежными брызгами въехал рукой и коленом в снег. — А он пушистый как пух! Пуховая постель!