Елена Чудинова - Держатель знака

— Меня держит одно — слишком уж это заманчиво просто. Чернецкой, та розовая вода, в которой мы плавали, в нашей лавочке вышла. Все эти трогательные воспоминания о прошлых встречах и затасканная мистиками метампсикоза…

— А было забавно, согласись. Особенно — твое раннесредневековое воспоминание о ребенке на троне и бокале с ядом и мое — египетское.

— Яд, действующий несколько лет. Да, тебе пришлось веселее. А все же невозможно было сразу не поверить в то, что ты был этим ребеночком-фараоном… Знаешь когда? Когда ты машинально передернулся от стакана молока. Это ведь тоже не было пустой любезностью с моей стороны.

— Mersi.

— Только все эти игры кончены. На другой день, когда мы познакомились… Ты ведь сутки прикидывался больным для того, чтобы не встречаться со мной.

— Г-м… Хочешь правду? Держи! Я, видишь ли, тебя испугался. Я испугался тебя так, как не боялся никого и никогда.

Вспомнив растерянное Сережино лицо, Женя Чернецкой негромко рассмеялся и вскочил на ноги.

Ощущение бескрайнего неба, открывающегося через метелки травы, сразу же пропало. Выросли крыши сельской окраины, словно прижатые к земле тяжестью развесистых старых ветел.

Дорога, на которую вышел Женя, поднималась на пригорок, откуда начинались первые, обшитые бурым тесом дома. Здесь царило оживление, обыкновенное для недавно занятой местности. Мимо Жени прогрохотал, оставляя пыльный след, грузовик с продолговатыми ящиками боеприпасов, проскакала группа верховых… Неохватные стволы у въезда были свежеисполосованы пулеметной очередью — отметив это, Женя криво усмехнулся.

— Эй, Чернецкой! — Женя замедлил шаг, и вольноопределяющийся Николаев поравнялся с ним. Левая рука Николаева болталась на перевязи.

— Здравствуй, Николаев! Пулеметом, что ли, зацепило?

— Да нет — приклад в рукопашной — трах! Шуйца пополам, «и кровь аки воду лиях и лиях»… — весело рассмеялся Николаев.

Чернецкой и Николаев, не будучи знакомы коротко, все же были на «ты». В среде добровольческой молодежи субординация, как и некоторые неписаные законы этикета, принятые между кадровыми офицерами, нарушались постоянно.

— А ты был во вчерашней переделке?

— Нет… Я только сегодня… из Питера. Николаев присвистнул.

— Однако! Стоит он хотя бы на месте-то?

— Стоит, — усмехнулся Чернецкой. — Ох, я и рад, что из него вырвался. Давит. И сам город давит, и это ощущение чужой шкуры, оглядки…

— Но ты надолго теперь?

— Не знаю. Хотелось бы мне не возвращаться иначе, чем вступая с армией. Очень бы хотелось.

— Ивченко. — Девушка протянула Сереже руку. На этот раз ее голубые глаза смотрели прямо на Сережу — с доброжелательным вниманием.

— Ржевский.

— Динка, сообрази-ка быстро чайку.

— Ага… — Девушка присела на пол перед небольшим шкафчиком. — У тебя еще где-то сахарин был?

— Был-был, поищи там подальше…

— Ага, есть. А морковишки у меня были… Товарищ Ржевский, а Вы тоже к нам приехали?

«Оцените юмор положения, г-н прапорщик… Спокойно, ну не каждый же день такое бывает…»

— М-да… товарищ Дина.

— О! — Абардышев упал на койку и закинул на спинку ноги в сапогах. — Динка, его к Петерсу понесло!

— А что ты имеешь против Петерса? — с интересом спросил Сережа.

— Бездарен. Скучен как мясник. Эдакого чего-то в нем нет. — Олька кинул косвенный взгляд в маленькое мутное зеркальце над шкафчиком: последняя фраза была не сказана, а скорее промурлыкана — в Ольке вообще было что-то то ли кошачье, то ли женственное. — Я по всем статьям предпочитаю Блюмкина: этот человек умеет понимать красоту…

«Кончай мне из гаража театр устраивать», — вспомнилось Сереже.

— А мы где-то виделись, — взглянув на него, сказала Дина и поставила на письменный стол жестяные кружки с бурым кипятком.

— Да, дней десять тому назад, — ответил Сережа, беря горячую кружку затянутой в коричневую лайку рукой, — когда вывесили воззвание о шпионах.

— Так ты чего в перчатках?

— Почему это тебя так заинтересовало? Меня так интересует, чего ты не анархист или, на худой конец, не левый эсер… По твоему бунтарству от тебя, казалось бы, можно было бы ожидать именно этого. — Ты меня не знаешь и знать не можешь! — Олька резко вскочил и заходил по комнате. — Бунт… Не в одном же бунте дело, твою мать! Я убежденный большевик и никем иным быть не могу! Бунт — это только те пары, которые приведут в действие машину! Человек живет для счастья, для земного счастья, для счастья здесь — другого не может быть и не надо! К шуту сказки о Боге, к шуту очищающее страдание — на черта оно нужно? Надо брать от жизни все, что можешь взять, — вкусом, зрением, осязанием, слухом, телом… Человек будет счастлив, только выбросив все, что этому мешает! А для этого надо сровнять с землей весь прежний мир прежних идеалов… Во мне гораздо больше практицизма, чем ты думаешь… Я вошел в ход этой машины… Она перестраивает понятия… Помнишь, мы развлекались в седьмом классе всякими романтическими историями? Ту сказку про двух рыцарей-друзей, которые волей судеб оказались в разных лагерях? И один обезоружил другого в бою, чтобы убить, потому что тот был опасен для его сюзерена. И обезоруженный попросил победителя на мгновение вернуть ему меч, чтобы он мог убить себя сам. И победитель не колеблясь вернул меч, а пленник действительно убил себя. Помнишь? Тогдашние представления о благородстве… А знаешь теперь, что бы я сделал на месте второго, когда меч оказался бы в моих руках? Я бы немедля направил меч на первого! Потому что единственное благородство заключается в том, чтобы любой ценой выполнить свой долг. А какой ценой — неважно, потому что другого благородства — нет! Потому что ради общего блага я не только порвал со своим сословием и уже убедился-таки, что кровь, которую мы ему пустили, не такая уж и голубая на вид! Я готов убить друга, брата, мать, наконец! Как только это понадобится! Потому что без подобных жертв здесь, на земле, не построить счастливого будущего! Для этого сначала нужно преодолеть сопротивление всего, что ему противится… Любыми средствами преодолеть. Цель оправдывает средства…

«А не запятнают ли средства цель? — подумал Сережа, глядя в разгоряченное лицо Ольки холодными, чуть прищуренными глазами. — Ясно, что в том, что было, не все справедливо и хорошо… Но только может ли быть справедливее и лучше то, для чего надо убивать друга, мать и брата, если только они мешают этому лучшему? Может быть, насилие от века — это страшно, но насилие во благо… нет, это в тысячу раз страшнее потому, что несет в себе какую-то перевернутость тех понятий, которые держат человечество… Чернецкой бы это свел к кабалистике… А страшновато он оценивает революцию с мистической стороны… В Ольке действительно словно перевернуто что-то…»