Ольга Чигиринская - Ваше благородие

— Как?

— Кверху каком. Что ты знаешь про вот это вот? — Майор обвел рукой окружающее.

— Ни хрена он не зна… — сказал Верещагин. Конец фразы смял ботинок рядового Анисимова.

— А ты молчи, — майор даже не оглянулся. — Палишко, отведи его в кабинет, чтобы не маячил.

Подозрительного капитана уволокли прочь. Он успел сказать подпоручику что хотел: держаться версии «ничего не знаю». Глупо, решил Ахмат. Во-первых, он человек и ему страшно. Во-вторых, он и в самом деле ничего не знает, и жалеет об этом, потому что у него даже нет сведений, которыми можно заплатить за избавление от побоев.

— Еще раз: что ты знаешь про помехи? — спросил майор, присаживаясь перед подпоручиком на корточки и пристально глядя ему в глаза.

— Ничего, — покачал головой поручик.

— Так уж и ничего? Послушай, Палишко, этого орла: вышка работает на всю железку, а он ничего не знает. Отвечай быстро, где все это включается, где выключается?

— Там комната есть… — сказал Ахмат. — А может, и не комната… Но это все заперто. Человек. Он сидит, включает и выключает…

— Что, до сих пор сидит?

— Да, наверное… Я его видел один раз. Такой высокий, в очках.

— Был такой, — согласился майор. — Значит, никуда не делся, сидит там?

Ахмат кивнул.

— А какие-то запасные системы… Кабеля, люки?

— Я ничего не видел. Некогда было…

— Верю, верю. И как же с ним связывался твой командир? Как он вызвал помощь?

— У него был уоки-токи…

— Что?

— Рация.

— Такая? — Майор показал «уоки» убитого Томилина, раскуроченную пулей.

— Да, сэр…

— Н-непонятно… — Майор осмотрел игрушку. — Что-то ты врешь. Радиус действия у этой штучки — семь километров. Они бы уже здесь были… Что-то ты врешь…

— Я правду говорю! — Мухамметдинов не на шутку испугался.

— Значит, связывался по такой штучке?

— Он ее об стенку разбил.

— Это он зря. Ну ладно, подпоручик. Сиди смирно, не дергайся — останешься жив.

Ахмат кивнул. Он хотел остаться в живых. Очень хотел.

Да…

О дальнейших событиях известно только в самых общих чертах. Те их участники, кто остался в живых, предпочитают помалкивать, потому что история приключилась уж больно безобразная. Хотя главного, самого факта, имевшего место быть, не замолчишь — огласка была широкая. Даже не то слово…

Жестокость на войне — дело скорее обычное, чем из ряда вон выходящее. Жестокость противника обеими воюющими сторонами всячески педалируется, а жестокость своих — замалчивается, отметил честный Оруэлл, вспоминая войну в Испании. А историю пишут победители.

Но вот как раз этот момент и победитель обошел стороной. А на прямые вопросы отвечал: в каждой роте нашего батальона состоит на вооружении огнемет — для того, чтобы сжечь заживо стрелка в ДОТе, который иначе — никак не взять. Будут еще какие-то вопросы о жестокостях?

Поэтому придется реконструировать события, отчасти руководствуясь логикой происходившего, отчасти — немножко фантазируя…

…Его привели в кабинет, посадили на стул.

— Кто ты? — спросил майор.

— Артемий Верещагин, 197845\XD.

— Да хоть папа римский. Сигнал к началу боевых действий — твоя работа?

— Какой сигнал?

— Товарищ майор, можно я ему врежу? — спросил Палишко. Верещагин его не видел, он стоял сзади, но голос лейтенанта выдавал нетерпение.

— Ты там часом не облизываешься, товарищ лейтенант? — спросил Арт. — Небось, в детстве котят мучил?

Удар был воистину палаческим — под лопатку, в нервный узел. Лейтенант в свое время натренировался на «молодых».

Руки моментально отнялись, налились жидким азотом от ногтей до хребта. Ткнувшись головой в колени, зажмурив глаза, Арт грыз губы.

— Этому у вас учат, товарищ майор? — выдохнул он, распрямившись наконец. — Или… талант-самородок?

— Палишко, не трогать! — гаркнул майор. — Пока я не скажу! Ты что, не видишь, что он нарочно тебя выводит?

Арт почувствовал теплую влагу на спине, чуть ниже средоточия боли. Значит, не кулаком, если рассекли и одежду и кожу.

Мгновенный ужас: он понял, что терпеть это — невозможно. Это выше всех человеческих сил. Через какое-то время он расскажет все, он видел это ясно, как падающий с обрыва человек видит камни под собой. Это — свершившийся факт, только отсроченный во времени. Вопрос в одном — насколько отсроченный. Сколько он сможет отыграть. И хватит ли отыгранного времени Карташову, чтобы пройти четыре километра, отделяющие его от вершины? Вся подлость ситуации — в том, что этого не узнаешь, пока не пройдешь весь путь до конца…

— Слушай сюда, — сказал Лебедь. — Ты дурил нас полдня и ночь. Ты навел беляков на нашу засаду. Твой человек забивает эфир помехами. Из-за тебя мы здесь в окружении. Ты уже вот так наработал на девять грамм, и если хочешь к стенке — так прямо и скажи. Не хочешь — отвечай на мои вопросы. Код от замка в аппаратную?

…И главное — решаться нужно будет каждый раз…

— Шесть цифр из десяти.

Новый удар швырнул его на пол и развернул лицом вверх. Палишко стоял над ним, и пряжка ремня, обмотанного вокруг ладони, поблескивала тускло, как чешуя копченой скумбрии.

— Мы с тобой не в спортлото играем, — пояснил лейтенант, поднимая опрокинутый стул. — Садись.

Арт перевернулся на живот, подтянул колени, упираясь лбом в пол, рывком поднялся и сел, умудрившись не промахнуться мимо стула.

Почему-то вспомнился лондоновский «Мексиканец». Потом вспомнился собственный поединок с дрилл-фельдфебелем Сахно. В своем роде это тоже был вопрос времени: ему засчитали победу, потому что после трех минут боя он все еще стоял на ногах. Хотя — с вывихнутой рукой — был уже не боец, и изначально понимал, что выиграть вчистую не мог, а — только так, протянуть время, пользуясь то ли даром, то ли проклятием стайерской выносливости.

Его очень трудно было послать в нокаут. Поэтому случалось побеждать более сильных, более быстрых: его на дольше хватало.

На это Арт и понадеялся: что его хватит на более долгий разговор, чем они думают.

— Наверное, в десанте совсем плохо с кадрами, если таких, как ты, берут офицерами, Палишко… — прохрипел он на мучительном выдохе. — Твое место в стройбате.

Ждал нового удара — и не ошибся.

— Товарищ майор, — выдохнул он, справившись с тошнотой. — Уберите идиота. Я собираюсь кое-что сказать, но он так машет руками, как будто у него тик. Он сбивает меня с мысли.

— Палишко, выйди ненадолго… — тон Лебедя не оставлял места возражениям, хотя лейтенант явно собирался возражать.

Сколько? Минут десять? Еще семнадцать раз по столько? Да он спятит.

— Говори, что хотел, — майор стоял в позе «вольно», заложив руки за спину. — Только не тяни.

— Сдайтесь, товарищ майор.

— Что?