Вениамин Гиршгорн - БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН

– Я прошу прощения, madame! Я прошу прощения!.. Madame так заинтересована судьбой князя… Осмелюсь спросить?…

Он смолкает.

– Разве ваше величество считает князя недостойным еще и больших забот? Разве князь не самый умный… не один из самых умных, – поправляюсь я, – самых талантливых людей Франции?

И этот простак соглашается со мной…

Мне пришлось заночевать в ставке Наполеона…

Я хотела ехать немедленно, но Наполеон упросил меня остаться до утра: мне необходимо отдохнуть, нужные бумаги будут готовы не ранее завтрашнего дня, я обижу его отказом…

В конце концов он так надоел мне, что я согласилась.

Я предчувствовала бессонную ночь – мысль о Романе не покидала меня – и потому не торопилась в постель. Император расцвел от мнимой моей благосклонности… Меня смешило его неизменное «моя маленькая, моя очаровательница» – столько неги и сладости вкладывал он в эти слова. Казалось, он только что от цирюльника и весь, насквозь, пропитан старанием и дешевыми духами…

Право, император мог бы послужить Бомарше отличным сюжетом, уступая Фигаро лишь в ловкости…

По просьбе Наполеона я играла на стареньком расстроенном фортепиано. Несколько пустячков привели его в неистовство.

– Моя маленькая, моя очаровательница.' – простонал он, не нарушая скудной своей фантазии.

Я пожелала императору спокойной ночи.

Устроилась я, и довольно неплохо, на громадной софе. Белоснежное белье носило метки Наполеона, С чувством легкой брезгливости я легла. Когда мысль о Романе оставила меня, я задремала.

В дверь чуть слышно постучали.

Кто там? – крикнула я.

– Это я…

Голос Наполеона дрожал.

– В чем дело? Я не одета.'

– Одна минута, madame!.. Дело необычайной важности…

Накинув платье, я подошла к двери и повернула ключ… Наполеон в халате, со свечой в руках, стоял передо мной.

– Жюльена, – прохрипел он, – Жюльена!.. Я люблю вас!..

Глаза его выпучились, он захлебнулся.

Опустившись на колени, он стал целовать край моего платья… Свеча плясала в его руках, я боялась, что он опалит свои волосы.

– Ваше величество, – сказала я, – опомнитесь, что с вами? Я рассчитывала найти здесь покой и помощь… Ваши поступки… Неужели мы опять поссоримся, ваше величество?!.

Он поднялся с колен.

– Прошу прощения… Я дал волю своим страстям… Это недостойно полководца и джентльмена… Вы можете спокойно спать… Спите, Жюльена, завтра чуть свет вы отправитесь в Париж!.. Ваш долг ждет вас… Спите, моя маленькая, моя очаровательница… Спокойной ночи!

Наутро, в сопровождении десятка гвардейцев, я поспешила в Париж.

Роман был спасен».

«Я давно не говорила с тобой, мой дневник; друг мой, я забыла тебя для Романа. С того тревожного времени мы видимся почти ежедневно, а в редкие дни разлуки я грущу и томлюсь…

Я люблю горячо и нежно…

Сегодня я подумала, что я уже немолода, а Роману всего двадцать девять… Роман говорит, что он и моложе, и старше меня. Это правда… В нем какая-то мудрость и сила…

Я невольно вспоминаю графа Сен-Жермена…»

«Сегодня Роман был рассеян и сух. Может быть, причина – его временный отъезд в Россию… Он так озабочен делами… Он обещал писать, поцеловал меня в лоб и ушел…»

«Я получила маленькое письмецо от Романа:

«Дорогая Жюльена! Я в пути, приближаюсь к России… Интересная и большая моя задача – побороть этого царственного мистика Александра – всецело меня захватила. Скучаю о вас, но боюсь, что мало.

Ваш Роман».

Я обеспокоена».

«Роман не радует меня письмами… Неужели он забыл меня? Как тяжело думать об этом… Вечера, серые и строгие, темные зимние ночи провожу я одна, наедине со своей тоской… Я забросила свой салон.

Я плакала».

«Он забыл меня, он забыл!

Он забыл нашу любовь.

Роман, мой милый!.. Как давно мы не видались, мне так скучно…

Я должна писать, иначе я буду плакать… Я пишу… Я пишу, как институтка, мой единственный, как влюбленная, смешная девчонка…

Ты называл меня своей девочкой, Роман, своей солнечной девочкой – и ты забыл меня, мое легкое тело, мой голос, мои ласки…

Роман, почему от тебя нет ни строчки, ведь ты же не оставишь меня, ты не можешь, ты не смеешь!.. Роман, почему?!

Мне так одиноко, Роман, я не сплю ночей, я жду тебя, я хочу тебя… А ты, разве ты не хочешь меня?…»

«Конец… Роман прост и откровенен. Белеет на столе его письмо, оно, отнявшее у меня радость… Он пишет много и хорошо, но – конец…

Может быть, там, в России…

Мне не очень больно, но обидно за свою ненужную любовь, за свою уходящую жизнь. . В зеркале отражается мое бледное лицо и маленькие, едва приметные морщинки…»

Когда Даву дернул дверь, украшенную традиционными вензелями, и вошел в кабинет, Наполеон, тяжело отдуваясь, стоял перед сыном.

– А!.. Ты кстати… Мне трудно самому изображать и кошку, и мышку. У германского императора с утра сильные рези, и ты мне поможешь развеселить Его Императорское Величество.

Через минуту ясные глаза мальчугана внимательно следили, как Бонапарт и Даву прыгали через стулья, увлеченные игрой.

Но ничто не помогало; слезы, крупные слезы продолжали бежать по пухлому личику и капать на кружевной воротник, и только когда Наполеон подставил Даву ножку и маршал упал, нелепо задрав длинные ноги, германский император засмеялся и захлопал в ладоши.

Наполеон с огромной любовью несколько раз поцеловал золотые кудри сына (раньше тоже были победы, но эта дала большую радость); повернулся к Даву и заметил туго набитый портфель в руках и глубокие морщины на лбу маршала.

– Ты чем-то недоволен, дружище?

– Очень…

Бонапарт сразу забыл о сыне и подошел к письменному столу.

– В чем дело, маршал? Я догадываюсь, твое беспокойство сидит в портфеле?

– Да.

– Показывай.

Даву начинает потрошить портфель. Наполеон поморщился, он кладет руку на кипу вынутых документов, он недоволен предстоящей утомительной работой.

– Гм… Но только покороче!

– У нас восемнадцатый год, ваше величество, тысяча восемьсот восемнадцатый год!.. – Даву откашливается. – Но мы до сих пор не подумали серьезно о России. Может быть, князь Ватерлоо…

– Довольно! Ты прав. Позвать князя!

Адъютант на полминуты появляется в дверях и исчезает. Даву перебирает свои бумаги и исподлобья следит за императором.