Лорел Гамильтон - Лазоревый грех

— Наверное, — ответила я, — но не потому, что мне так хочется.

— Вы просто так чертовски фотогеничны.

В голосе ее послышался намек на прежнюю желчь, потом она нахмурилась и снова глянула на фото. До нее дошло, что она только что сказала, и это как-то неуместно было рядом с этой страшной и мерзкой фотографией.

— Я не то хотела сказать...

Она снова надела на себя сердитое лицо, но сейчас оно выглядело скорее как маска, чтобы скрыться за ней.

— Да не волнуйтесь, О'Брайен, — сказал Зебровски своим обычным голосом с подковыристой интонацией. Я достаточно его знала и ждала сейчас какой-то полупохабщины, но не услышала ее. — Мы вас поняли. Анита просто до чертиков симпатичная.

Она слабо улыбнулась:

— Что-то в этом роде. — Потом улыбка исчезла, будто и не было никогда. О'Брайен полностью вернулась к делу — она из тех, что далеко от него никогда не отходит. — Сделать, чтобы ни с одной женщиной больше такого не было, важнее, чем решить, кому достанется слава.

— Приятно слышать, что все мы с этим согласны, — заключил Зебровски.

О'Брайен встала. Она пододвинула фотографию Зебровски, изо всех сил стараясь на этот раз на нее не смотреть.

— Можете допросить Хайнрика и того, второго, хотя он не особенно много говорит.

— Давайте составим план до того, как пойдем туда, — сказала я.

Они оглянулись на меня.

— Мы знаем, что Ван Андерс — наш человек, но не знаем, единственный ли он наш человек.

— Вы думаете, что один из тех, кого мы взяли, мог помогать Ван Андерсу в этом? — Она показала на фотографию, которую Зебровски прятал в папку.

— Я не знаю.

Посмотрев на Зебровски, я подумала, не пришла ли та же мысль в голову ему. Первая записка гласила: «Мы и эту пригвоздили». Мы. Я хотела удостовериться, что Хайнрик в это «мы» не входит. Если да, то никуда он не уедет, если я смогу этому помешать. Мне действительно было все равно, кому достанется слава за раскрытие дела. Я только хотела, чтобы оно было раскрыто. Я просто не хотела никогда больше, никогда не видеть такого, как эта ванная комната, эта ванна и ее... содержимое. Я привыкла считать, что помогаю полиции из чувства справедливости, из желания защитить невинных, может быть, даже из комплекса героя, но недавно я стала понимать, что иногда мне хочется раскрыть дело из куда более эгоистичных соображений. Чтобы никогда больше не являться на место преступления такое же мерзкое, как то, что я недавно видела.

Хайнрик сидел за небольшим столом, сгорбившись на стуле и привалившись к спинке, что на стуле с прямой спинкой труднее сделать, чем кажется. Тщательно подстриженные белокурые волосы сохраняли аккуратность, но очки он положил на стол, и без них его лицо было намного моложе. В деле говорилось, что ему ближе к сорока, чем к тридцати, но он не выглядел на свои годы. Лицо у него было невинное, но я знала, что оно лжет. Всякий, кто после тридцати выглядит так невинно, либо лжет, либо отмечен рукой Господа. Почему-то я не думала, что Леопольд Хайнрик когда-нибудь будет причислен к лику святых. Оставался один только вывод — он лжет. О чем лжет? В этом-то и был вопрос.

Перед ним на столе стояла пластиковая чашка кофе. Стояла она давно, и сливки стали отделяться от более темной жидкости, образуя на поверхности бледные полосы.

Когда мы с Зебровски вошли, он поднял на нас светлые глаза. Что-то мелькнуло в них: интерес? Любопытство? Тревога? Но оно мелькнуло и исчезло раньше, чем я успела понять. Он взял со стола очки, обратив ко мне спокойное невинное лицо. В очках он был по виду ближе к своему возрасту. Они выделялись, и прежде всего, глядя на его лицо, ты замечал оправу.

— Хотите свежую чашку кофе? — спросила я, садясь.

Зебровски прислонился к стене возле двери. Мы начали с того, что я стала задавать Хайнрику вопросы, чтобы посмотреть, не даст ли это что-нибудь. Зебровски ясно дал понять, что вести игру мне, но никто, в том числе и я, не хотел, чтобы я осталась с Хайнриком наедине. Он меня преследовал, и мы до сих пор не знали зачем. Агент Брэдфорд предположил, что это был какой-то заговор с целью заставить меня поднимать мертвых для каких-то нечестивых целей. Но точно Брэдфорд тоже не знал. Пока мы не будем знать точно, осторожность не помешает. Да и вообще она никогда не мешает.

— Нет, — сказал Хайнрик. — Хватит кофе.

У меня в руке была чашка свежего кофе, а в другой — стопка папок. Поставив кофе на стол, я стала напоказ раскладывать папки рядом с собой. Он бросил взгляд на папки и стал смотреть на меня с прежней безмятежностью.

— Слишком много выпили кофе? — спросила я.

— Нет.

Лицо его было внимательным, спокойным, лишь с некоторыми следами усталости. Что-то его взволновало. Папки? Слишком большая стопка. Мы нарочно сделали ее большой. Внизу лежали дела, не имеющие никакого отношения к Леопольду Хайнрику, Ван Андерсу или безымянному, который сидел сейчас в другой комнате дальше по коридору. Невозможно иметь военный послужной список без упоминания фамилии, но каким-то образом темноволосый американец сумел это сделать. В его деле было столько вымаранных мест, что оно почти не читалось. Тот факт, что нашему Джону Доу не дали имени, но признали, что он был когда-то служащим вооруженных сил, беспокоил. И наводил на мысль, чем же занимается мое правительство.

— Хотите выпить чего-нибудь другого? — спросила я.

Он покачал головой.

— Может быть, нам придется здесь просидеть долго, — предупредила я.

— От разговора горло пересыхает, — добавил Зебровски от стены.

Хайнрик покосился на него, потом снова посмотрел на меня.

— От молчания горло не пересыхает. — Губы его дернулись почти в улыбке.

— Если в процессе нашей беседы вы захотите мне сказать, почему именно вы меня преследовали, мне было бы приятно это услышать, хотя это далеко не основная причина нашего здесь присутствия.

Это его, похоже, озадачило.

— Когда вы нас остановили, это казалось для вас очень важным.

— Так оно и было, и я бы до сих пор не против это узнать, но у нас сменились приоритеты.

Страха в нем не было. Было видно, что он устал, измотан и недоволен, но он не боялся. Не боялся ни полиции, ни меня, ни попадания в тюрьму. Не было в нем той нервозности, которая бывает почти у всех при допросе в полиции. И это было странно. Брэдли сказал, что наше правительство собирается просто отпустить Хайнрика. Он об этом догадывался? Знал? Если да, то как? Откуда он мог знать? Почему он нисколько не боялся попасть надолго в тюрьмы Сент-Луиса?

Я открыла первую папку — зернистые фотографии старых преступлений. Женщины, которых Ван Андерс растерзал в других странах, далеко отсюда.

Я положила фотографии перед ним аккуратным рядом черно-белой резни. Некоторые были такого плохого качества, что, если не знать, на что смотришь, ни за что не угадаешь. Ван Андерс превратил свои жертвы в кляксы Роршаха.