Ирина Верехтина - Избяной

Про лучший в городе – это для красного словца. До Заозёрного от них далеко, никто не проверит. А про шеф-повара чистая правда. Бабы не верили, качали головами, и тогда Дарья доставала дочкины письма, хранимые в Катерининой скрыне, и читала вслух.

В августовскую безлунную ночь из Дарьиного сарая подчистую выгребли и унесли сено, купленное на зиму для козы. Дарья побежала по деревне – узнавать, не видел ли кто. Да кто ж ночью-то увидит?

А вечером к ней заглянула Настасья Агуреева, попросила взаймы муки на пироги:

– Мука-то в доме есть, да помол у ей крупноват, и цвет вроде изжелта. А твоя-то как пуховая, беленькая да меленькая, тесто пышное поднимется.

Дарья отсыпала ей в сатиновый мешочек муки, затянула тесёмки. Настасья взяла мешочек и отчего-то мялась, не уходила. Сняла со скатерти невидимую пылинку. Развернула недошитое лоскутное одеяло, огладила любовно руками, сложила аккуратно:

– Красивое одеяло-то выходит, ажно завидки берут. Себе шьёшь али на продажу?

– Дочке хочу подарить. Насть, что ты маешься да топчешься? Вижу ведь, не за мукой пришла. Говори, чего сказать хотела.

– Да я не знаю…Боюсь напраслину возвести. Курилиха утром двор мела. А я по надобности вышла, гляжу – у них сено везде валяется, тут клочок, там пучок. И на смородиновом кусту былки висят, и на яблоне, за ветки зацепились. Говорю, что вы двор-то сеном посыпали? Думали, оно прорастёт, урожай даст? А она не засмеялась, рот скособочила. Говорит, братья с лугов две копны привезли, да выпимши были, как в сарай носили, половину по двору растрепали.

Настасья замолчала.

– Что ж они, ночью сено то возили? – спросила Дарья.

– Выходит что так. И в сарай таскали ночью, потому и цеплялось на ветки. Наташка двор-то на зорьке мела, не рассвело ещё, а она уж вышла, сенцо грабельками собирает, с веток обирает. Ночью-то темно, не видно. Выходит, следы заметала.

Куриловы, Настасьины соседи, жили большой семьёй: Наташка с мужем и взрослыми сыновьями, и два мужниных младших брата. Семья большая, да недружная, хозяйство захудалое, мужики работать не любят, только и смотрят, где бесплатно взять можно. По избам, правда, не воровали. Да видать, приспичило.

Куриловы сено украли, больше некому, поняла Дарья. А доказать ничего не смогла: не пойман – не вор.

К счастью, из Заозёрного пришёл денежный перевод. Сено Дарья купила, сарай с тех пор запирала на два замка, с Натальей – бывшей одноклассницей, которую в школе прозвали Курилихой¸ прозвище прилепилось, да так и осталось – при встрече не здоровалась и в гости не звала.

Курилиха пришла к ней сама, и Дарья не посмела её выгнать: не Наташка сено крала, а двор мести муж заставил, да молчать велел. Вот и молчит. А к ней пришла, потому что совесть мучает за чужую вину.

– Даш, ты, может, на меня обиделась за что? На улке встренемся, слова не скажешь, идёшь как мимо столба.

Высокая и худая, Наталья и в самом деле походила на столб. Дарья рассмеялась.

Чаёвничали. Вспоминали школьные Дашины проделки. Пели на два голоса Дашину любимую «Ой, мороз, мороз». Обсуждали сырое дождливое лето. Кошку Марфу, у которой мышь мимо носа бежит, а она и ухом не ведёт. Мишку Носырева, который повадился лазать к Куриловым за яблоками, его поймать бы, спустить штаны да крапивой отстегать. Библиотекаршу, которая положила глаз на Натальиного мужа: сроду книжку в руках не держал, а тут вдруг пристрастился к чтению.

За разговором засиделись дотемна. Наверху время от времени скрипели половицы, и Наталья пугалась:

– Ходит ктой-то! Ты бы поднялась да посмотрела.

– Нет там никого. Домовик это. Он гостей не шибко любит. Поскрипит-постучит да замолчит, – улыбнулась Дарья.

Курилиха была другого мнения:

– Ты бы, Дашка, чердак святой водой окропила, прогнала нечисть поганую.

– Какой он нечисть? Нешто нечистые еду людскую принимают? А домовик медок липовый любит, водицу ключевую пьёт. Его маменька моя кормила, теперича я кормлю. Он дом от зла стережёт, хозяев бережёт.

– Что ж родителей твоих не уберёг? Мать до срока в могилу свёл, отца покалечил, от Фёдора твоего беду не отвёл, дочку из дома выжил, – перечисляла Наталья, загибая пальцы.

Дарья сердито шлёпнула её по руке:

– Типун бы тебе на язык, а два под язык! Мама моя сердцем болела, от него и смерть приняла. А отец от старости умер, как все умирают. Домовик тут не при чём, он же не Бог. Не домовой в человека душу вдыхает, не он её из тела забирает. Что Фёдор мой на прудах утоп, в том моя вина: мало любила, мало жалела. А что Линора в город жить уехала, так ведь все уезжают, молодых в деревне по пальцам сочтёшь. Одни дачники.

– Так-то оно так, а всё же тварь нечистую в доме терпеть грех, – упорствовала Наталья.

Твари, да притом нечистой, Избяной не стерпел. Лампочки в люстре мигнули и погасли, а по полу потянуло неведомо откуда взявшимся сквозняком. Дарья впотьмах прошла из горницы в кухню, нашарила на полке коробок. Спички не зажигались.

– Отсырел, видать, коробок, – сказала Дарья. – И луна сегодня не светит. Хоть глаз коли. В скрыне маминой фонарик с батарейкой, не помню в каком ящике. Да заперты ящики-те, а ключи – как искать, потемну?

Наверху громыхнуло, будто соглашаясь.

У Дарьиной гостьи по спине побежали знобкие мурашки. Торопливо попрощавшись и не слушая больше хозяйку, Курилиха подхватилась и бегом метнулась к двери, вытянув перед собой раскрытую ладонь, чтобы не налететь в темноте на притолоку. Но вместо двери рука упёрлась в стену с торчащим из неё ржавым остриём. Охнув, Наталья сдёрнула ладонь с гвоздя, до калитки добежала не чуя ног, по улице неслась, будто за ней гнались.

Гвоздь Дарья забила в стену молотком, попутно удивившись: откуда взялся? Сроду в той стене гвоздя не было, да и если был, то шляпкой бы торчал, а не остриём.

Напуганная Курилиха, помня о вкусовых пристрастиях домового, отнесла Дарье банку липового мёда. От денег отказалась и в избу входить не стала, сославшись на неотложные дела. Руку она тоже лечила мёдом, накладывала повязку. Ранка гноилась и не заживала, температура отчего-то держалась на тридцати семи с хвостиком, ладонь покраснела, и запах от неё шёл дурной.

Фельдшерица качала головой: «В больничку бы надо, раз такое дело». Наталья от неё отмахнулась. Но температура подскочила до тридцати девяти, «такое дело» оказалось гангренозным воспалением, и из Котловской больницы Наталья вернулась с культей: правую кисть пришлось ампутировать, чтобы избежать заражения крови.

Теперь уже Курилиха пробегала мимо Дарьи опустив глаза и не здоровалась. Дарья мысленно просила у неё прощения за то, что прокляла весь куриловский род за украденное сено. Машке без сена каюк, чем зимой кормить-то? Если бы не перевод от Линоры, козу пришлось бы продавать, а купили бы скорее всего на мясо.