Ирина Верехтина - Избяной

Весной Даша родила мальчика. Ребёнка окрестили Андрияном, в память Дашиного деда. Он прожил три месяца и тихо угас. Анна Егоровна, Дашина свекровь, не проронила у детского гробика ни слезинки. А Григорий убивался так, что с кладбища домой его вели под руки. А на что ему теперь дом – пустой как душа монашки, в которой ни любви, ни тепла, ни заботы ни о ком. Григорий глушил тоску самогоном, пил три недели кряду, потом пришёл в себя и надумал строить к избе прируб.

В областном лесничестве закупил хвойный лес-пиловочник, вместе с нанятыми рабочими вырубал в брёвнах лунки, складывал венцы, укладывал потолочные доски, настилал над прирубом крышу. И сорвался, не удержавшись на покатой кровле, упал аккурат на бревно, которое давно бы в сторонку откатить, да руки не доходили.

Прируб достраивали без него: сломанное ребро повредило Негубину лёгкое. Григорий лежал, скрипел зубами и клял судьбу: ни жены, ни дочери, ни внуков…

Даша пришла к нему приготовить еду и постирать, но он вытолкал её из избы и, ухватив суковатую палку, гнал ею дочь до самой калитки.

– Вон пошла! С голоду сдохну, а из твоих рук ничего не приму! Мать из-за тебя померла, и я помру, а ты жить будешь да помнить.

* * *

Осенью 1964 года Фёдору прислали из военкомата повестку. На медкомиссии его признали годным к нестроевой службе (из-за грыжи) и отправили в Среднюю Азию строить вместе с бывшими уголовниками город в песках. Зачем тот город понадобился и кто в нём будет жить, не понимали ни гражданские, ни блатные. И от скуки развлекались, устраивая побоища, стенка на стенку. После одной такой драки Фёдор угодил в госпиталь, где ему сделали операцию и вырезали грыжу. Даша со свекровью молились за раба божьего Фёдора, читали его письма из госпиталя, радовались каждая о своём. И плакали каждая о своём.

К радости обеих, домой он вернулся здоровым, в армии освоил профессию шофёра и теперь работал в котловской автоколонне.

– Профессия хлебная. И грыжи у меня теперь нет, вырезали в госпитале. Доктора удивлялись: помереть мог от грыжи той, а не помер, выжил, – рассказывал жене Фёдор. – Ты не плачь, Дашутка. Кто однажды смерть обманул, к тому она вдругорядь не скоро придёт. В городе работу найду, будем с тобой жить-поживать, добра наживать, детишек народим, на ноги поставим. А они нам – внуков. Не плачь.

Даша с волнением ждала, когда в ней шевельнётся новая жизнь. Но детей у них с Фёдором не было. Словно проклял кто. Анна Егоровна обвиняла во всём Дашу, нашёптывала сыну, что, мол, нечестная она, в загс-то с брюхом шла, а от кого понесла, про то один Бог ведает. Детишек у вас с ней не получается, значит, и первый не твоим был, нагуляла.

Фёдор матери не возражал и крепче прежнего любил свою Дашу.

В 1969 году в дом взяли осиротевшую племянницу Фёдора, шестилетнюю Линору. По-настоящему девочку звали Элеонорой, а племянницей она приходилась жене Фединого двоюродного брата, но Фёдор в путаной цепочке родства разбираться не хотел, и отдавать девочку в детдом тоже не хотел: сиротское житьё несладкое.

Линору Офицеровы удочерили, к неудовольствию Дашиной свекрови. «Пускай бы в детдоме росла. На кой она нам, неродная?» – ворчала Анна Егоровна. А Дарья не спускала Линору с рук, мыла в корыте, покупала её любимых петушков на палочке, целовала, укладывая спать. И вспоминала материны предсмертные слова о чужой дочке, которой в их доме не будет счастья.

Вырастет, в город уедет, там своё счастье встретит, думала Даша. Ещё она думала, что отец её простит. Что Линора найдёт себе мужа, и у них с Фёдором будут внуки. Они будут жить дружной большой семьёй в избе из сибирской лиственницы, подаренной дедом Стефана Колятовского Дашиному прадеду, служившему у графа лесничим.

* * *

Григория Негубина клятовские прозвали бирюком. Живёт один в просторной избе с прирубом, а дочка ютится в халупе, от угла до угла четыре шага, не повернуться.

Негубин молчал, терпел, кряхтел. И наконец сдался. К Офицеровым пришёл сам, тяжело опираясь на палку. Не дождавшись приглашения, сел на табурет и объявил:

– Плохо мне одному. Изба пустая, тихо в ней, как в могиле. Ночью проснусь и не пойму, жив я ещё али уж помер. За тобой я пришёл, дочь. Перебирайся жить в свою избу. – Григорий перевёл угрюмый взгляд на зятя и продолжил, через силу выдавливая слова. – И вы перебирайтесь. А избёнку – на дрова. У ей венцы подгнили, рухнет скоро. Али сами не видите?

В избе воцарилось молчание. Даша пыталась улыбнуться, но у неё не получалось: отец совсем плох, еле на ногах держится. Фёдор смотрел на тестя с вызовом. Анна Егоровна недовольно поджимала губы. Из-за её спины робко выглядывала девчушка лет пяти – словно понимала, что пришли не к ней и в дом зовут не её.

Федька Офицеров с согласия матери продал избу на дрова и перебрался с семьёй в негубинский дом.

Григорий своих домочадцев не сказать чтобы любил, но терпел. С Анной Егоровной разговаривал уважительно, с Фёдором покровительственно, на Дарью покрикивал да порыкивал. А Линору и вовсе не замечал, словно её не было. И изо всех старался не показать, как ему плохо. Грудь резало болью, рвало кашлем, а силы ушли, словно ему не пятьдесят два года, а все девяносто. Даша терпеливо ухаживала за отцом, не замечая его холодных глаз и не слушая злых слов. Григорий крепился-крепился и запил.

Напивался до зелёных чертей, обзывал грязными словами дочь, Линоре пообещал, что отвезёт её в детский дом, а Фёдору с Анной Егоровной велел убираться вон из его избы.

– Куда ж нам убираться? Ты избу нашу на дрова продал, в чужих печах сгорела изба-та, – бесстрашно наступала на него Егоровна. – Продал, а денежки прикарманил. Возвертай назад, тады уйду. И невестку с сыном заберу, а ты подыхай тут один, пень трухлявый.

В такие дни Линора жила у соседки Настасьи, Дашиной школьной подруги. И однажды убежала домой, улучив момент, когда Настасья ушла на огород.

Дома, как нарочно, был один Григорий. Смотрел на девочку белыми от гнева глазами, тужился встать, но встать не получалось. Соображал, что с ней надо сделать, чтобы она ушла и больше не приходила. Соображать у него тоже не получалось. Да что ж такое? Махнул рукой, прогоняя девчонку, но она не ушла.

– Дедушка, родненький, тебе страшно, да? Ты соседушку-домового боишься?

Григорий узнал наконец приёмную внучку. О ком это она? Он же всех из избы вытурил, на глаза являться не велел, а выходит, что не всех. Сосед в избе остался. Что он тут забыл? Сотворит чего с девчонкой… Спрятался, шельмец, надо бы его найти да кренделей навешать.

– Ой, как испугался, у тебя даже глаза белые. Ты его не бойся, деда. Мама говорила, он хороший, соседушко-домовик. – Линора гладила руками его щёки, и у Григория сладко таяло внутри от детской забытой ласки. Вот так же гладила его по щекам Даша, когда он подхватывал её, маленькую, на руки.