Кларк Смит - Рассказанное в пустыне

Проснувшись, я невольно подумал, что умер и нахожусь в уединённом укромном уголке Рая. Ибо вне всяких сомнений, трава, на которой я лежал, и качающаяся зелень вокруг меня, были прекраснее земных; и лицо, что склонилось надо мной, принадлежало самой юной и самой милосердной гурии. Но когда я увидел, что мой раненый верблюд пасётся невдалеке и ощутил пробуждающуюся боль собственной раны, я понял, что всё ещё жив; и что воображаемый мираж был настоящим оазисом.

Ах! чистой и добросердечной, как настоящая гурия была та, которая нашла меня лежащим на краю пустыни, когда верблюд без всадника пришёл к её хижине среди пальм. Увидев, что я очнулся от обморока, она принесла мне воды и свежих фиников, и улыбалась, словно мать, когда я ел и пил. И, тихо вскрикивая от ужаса и жалости, она умастила мою рану унимающими боль целебными бальзамами.

Её голос был так же нежен, как её глаза; а её глаза были как у голубки, из лежащей по соседству долины мирры и кассии. Когда я немного ожил, она поведала мне своё имя — Нерия; и я счёл его более прекрасным и мелодичным, чем имена наложниц султана, прославленных в песнях и легендах о давних временах. Она рассказала, что с младенчества жила со своими родителями среди пальм; но её родичи умерли, и теперь у неё не было никого, кто составил бы ей компанию, кроме птиц, которые гнездились и пели в зелёных кронах.

Как мне рассказать о жизни, которая отныне началась для меня, пока заживала рана от копья? Как мне поведать о невинной грации, детской красоте, и материнской нежности Нерии? Это была жизнь, далёкая от всех лихорадок мира и свободная от любой грязи; она была бесконечно сладкой и безопасной, словно во всём времени и пространстве не было никого, кроме нас самих и ничто не могло когда-либо потревожить наше счастье. Моя любовь к ней и её ко мне, были неизбежны, как цветение пальм и появление их плодов. Наши сердца тянулись друг к другу, без тени сомнения или нерасположения; и наши уста встречались так же просто, как соприкасаются розы, овеваемые летним ветром.

Мы не чувствовали ни голода, ни потребностей, кроме тех, которые вполне удовлетворялись хрустальной колодезной водой, пурпурными фруктами с деревьев и нашей близостью. Нам принадлежали рассветы, изливавшиеся сквозь перистый изумруд листьев, и закаты, янтарь которых падал на чистые цветы лужайки, более изысканной, чем бухарские ковры. Нам принадлежала божественная единообразность удовлетворения, у нас были поцелуи и нежность, всегда одинаково сладостные, но безгранично разнообразные. Наша дрёма, была околдована ясными звёздами и нежными касаниями без отказа или сожаления. Мы не говорили ни о чём, кроме нашей любви и пустяков, наполнявших наши дни; и всё же, слова, которые мы произносили, были куда глубже, чем важные рассуждения учёных и мудрецов. Я больше не пел, я позабыл свои оды и газели [3] Газель — строфа арабского стихосложения, является самой распространённой формой стихосложения на Ближнем и Среднем Востоке. ; ибо сама жизнь стала удовлетворяющей меня музыкой.

В анналах счастья нет подобных событий. Я не знаю, сколь долго я жил с Нерией; ибо дни сливались воедино в сладкой гармонии мира и восторга. Я не помню, много или мало их было; ибо само время было затронуто этим неземным волшебством и больше не было временем.

Увы! ибо тончайший шёпот недовольства, рано или поздно просыпающийся в груди счастливца, становится слышен в ведущей мелодии небес! Настал день, когда этот маленький оазис перестал казаться мне безмерным раем, о котором я мечтал, когда поцелуи Нерии стали подобны мёду, который слишком часто вкушаешь, когда её грудь стала миррой, которой слишком часто услаждаешь обоняние. Единообразие дней больше не было божественным, отдалённость больше не несла в себе безопасность, превратившись в узилище. За окаймлённым деревьями горизонтом реяли опаловые и мраморные грёзы о легендарных городах, которые я искал в былые времена; и голоса славы, подобные певучим речам наложниц султана, взывали ко мне далёкими, обольстительными шёпотами. Я стал печальным, тихим и смятенным; и, видя изменения, происходящие со мной, Нерия тоже опечалилась, и смотрела на меня глазами, потемневшими, как ночные колодцы, в которых задержалась единственная звезда. Но она не произнесла ни слова упрёка или увещевания.

Наконец, запинаясь, я рассказал ей о моём стремлении уйти, и, со всем возможным лицемерием заговорил о неотложных обязанностях, которые взывают ко мне и не могут быть отринуты. И я клятвенно пообещал, возвратиться, как только позволят эти обязанности. Бледность лица Нерии и её потемневшие глаза на которые пала фиолетовая тень, красноречиво свидетельствовали о смертной тоске. Но она лишь сказала “Не уходи, молю тебя. Ибо если ты уйдёшь, то больше не отыщешь меня снова”.

Я рассмеялся над этими словами и поцеловал её; но её губы были холодны, как у мёртвой, они были безответны, словно между нами уже пролегли мили отчуждения. И я тоже был печален, когда ехал прочь на своём дромадере.

О последующем можно рассказать много, и всё равно этого будет мало. После многих дней среди изменчивых границ песков я приехал в далёкий город; и там я пребывал некоторое время и, в какой-то мере, обрёл славу и наслаждение, о которых так мечтал. Но, среди шумных и галдящих базаров, и сквозь шёлковые шепота гаремов, ко мне возвращались напутственные слова Нерии; её глаза с мольбой смотрели на меня из пламени золотых ламп и блеска богатых нарядов; и меня охватывала ностальгия по утраченному оазису и губам покинутой любви. И из-за неё я не знал покоя; и через некоторое время вернулся в пустыню.

Я с величайшей тщательностью возвратился по своему пути, среди дюн, вдоль далеко отстоящих друг от друга колодцев, отмечавших этот маршрут. Но, когда я решил, что наконец достиг оазиса и снова увижу тихонько покачивающиеся пальмы над обителью Нерии и мерцающие воды рядом с ним, я не увидел ничего кроме растянувшегося окрест безликого песка, на котором бесплодный, пустынный ветер рисовал и стирал свои бессмысленные морщины. И я искал от края до края песков, во всех направлениях, пока не стало казаться, что я должен настичь сам убегающий от меня горизонт; но я не мог найти ни одной пальмы, ни единой травинки, подобных цветущей лужайке, на которой я лежал или прогуливался с Нерией; и колодцы, к которым я приехал, были солоноватыми от заброшенности, и никогда не могли бы вместить в себе хрустальную сладость источников, из которых я пил с нею.…

С тех пор я не знаю, сколько солнц пересекло бронзовый ад пустыни; и сколько лун опустилось в воды миражей и мар. Но я всё равно ищу этот оазис; и всё ещё оплакиваю тот час безрассудной глупости, когда оставил его совершенный рай. Наверное, ни одному человеку не дано дважды достичь счастья и безопасности, далёких от всего, что может потревожить или напасть, которые я познал с Нерией в давно ушедшие годы. И горе тому, кто отвергнет это, кто станет добровольным изгнанником из безвозвратного Эдена. Отныне его участь — лишь увядающие видения памяти, мучения, отчаяние и иллюзии искомых миль, пустые земли, на которые не падает даже легчайшая тень листа и источники, вкус которых — огонь и безумие…