Иринарх Кромсатов - Лярва

Какой же толк от такого битья? В общем, сначала, что называется, пригубляли, а потом и присосались! У нас ведь праздников-то в стране много. Ну-ка, перечти-ка их все — сразу и не упомнишь. У нас ведь, в России, ежели сложить праздники личные да государственные, то и выйдет, что чуть ли не каждый месяц надо праздновать, то есть пить! А не будешь пить — мы на такого давить начинаем, заставлять, а мы всем народом, всем обществом ох как могуче умеем заставлять! Ну, не мне вам объяснять — сами, чай, русаки, и сами из пьющих!

Тут оратор слишком резко вывернул руль, Волчара повалился на Шалаша всем телом и досадливо выругался, прикрикнув сельскому мыслителю:

— Ну куда, куда тебя всё поводит?! Ты давай к делу ближе!

— Вот-вот, я и говорю, — закивал головой Петрович. — В общем, к той поре, когда надумали они жениться да съезжаться, уже были оба готовы к тому, чтобы начать пить, но не готовы к тому, чтобы начать жить! Ну а съехались как раз в этот дом у болота, где померла её бабка, Карловны-то. И, вместо того чтобы работать да семью строить, они давай пить, пить, пить — и ничего больше! Мы все прямо так и ахнули от этого, никто не ожидал. Но и за собой вины тоже никто не чувствовал — вины в том, что звали, и в том, что наливали, и в том, что уговаривали да заставляли, быть может. Никогда мы в этом вины за собой не чувствуем. Мы убеждены почему-то, что каждый за себя сам всё решает, а ведь это не так, ей-богу, не так! И давление от общества есть, кто бы что ни говорил, и оно тоже много чего решает, общественное давление.

— Ну-ну, не отвлекайся! И кстати: далеко ли нам ещё? — Волчаре до смерти надоело трястись на ухабах, и он хотел уже просто остановиться и отдохнуть в любом месте, хотя ещё и не доехали до цели: отдохнуть как от тяжёлого пути, так и от трескотни Петровича.

— Далеко ли? — Петрович принялся вертеть головой во все стороны. — Так, вот просека. Там линия электропередачи. Да нет, недалеко. Вот через пару поворотов выедем на трассу, а там совсем близко будет до «кармана», где стоят ваши машины. Я чаю, понравились вам наши леса?

Разговор принял направление легковесное, и, пока они обсуждали качество окрестностей и качество местной охоты, «Нива», попетляв и попрыгав ещё немного, наконец действительно выехала на трассу, повернула влево и помчалась по старому пупырчатому асфальту, в котором камней было больше, чем битума. Через полчаса Шалаш первым признал поворот, куда следовало сворачивать, и ещё через малое время они завидели небольшую автозаправочную станцию и совсем уж крохотную автостоянку возле неё, где они оставили три дня назад свои автомобили.

Кругом, по обе стороны от дороги, стоял уже не хвойный, а лиственный лес, и облетевшие голые берёзы печально раскачивались из стороны в сторону под наплывами холодного осеннего ветра. Земля была устлана грязно-жёлтою влажной листвою, готовой принять снег и как будто уже просившей зиму о воцарении. Небо, покрытое тяжёлыми сизо-серыми тучами, быстро нёсшимися над лесом, гнетуще давило на землю своим низким, ощутимо влажным, мглистым подбрюшьем. И при взгляде на этот подвижный ноздреватосерый и холодный небесный свод становилось неприятно, жутко и зябко. Стояла середина дня, однако в лесу не было заметно никакого движения, ни малейшего признака жизни, ни перелёта или крика какой-либо птицы. Пернатые, улетев в тёплые края, поспешили покинуть это недоброе место, и даже голые и мокрые берёзы, казалось бы, исконно русские деревья, монотонно раскачивались и как бы шептали:

«И мы, и вы здесь чужие». Лес был уже лиственным, не хвойным, но, как ни странно, вовсе не стал от этого светлее и веселее, а по-прежнему оставался мрачным, гнетущим, давящим своею сенью и таинственно недобрым, словно зверь, приготовившийся к смертельному броску на непрошеных гостей.

Пока ходили и разминались, Петрович с довольным и возбуждённым видом обошёл все три автомобиля своих новых городских знакомых, похлопал их по багажникам, по капотам, задал несколько технических вопросов и, наконец, спросил:

— Вот этот, что ли, аппарат вашего раненого, который мой Фёдор поведёт?

— Он самый, — подтвердил Шалаш и кинул флегматичному молчуну Фёдору ключи от внедорожника Дуплета.

— Ну и как, — бодро вопросил Петрович, — поедем за вашей медведицей или раздумали? Только уж вы мне поподробней обскажите, куда шли да куда поворачивали. Мне ведь понять надо, по какой дороге нам ловчей поехать.

— Мы не раздумали, мы поедем, — Волчара прислонился к своей «Тойоте» и задал вопрос, не дававший ему покоя: — Но ты так и не рассказал о том, куда делся её муж, этот самый Митька.

Все четверо встали в кружок. Охотники приготовились выслушать очередное длинное повествование — и были очень удивлены услышанным:

— А это один Бог ведает, куда он делся! Только два года назад он исчез, будто провалился сквозь землю.

— Это как так?

— А вот так: бесследно исчез, и всё. Мы ведь в деревне, вообще-то, редко заходим к Карловне: на отшибе она живёт. И притом на жутком отшибе, как я уже говорил, из-за болота-то. Да и она нечасто в магазин или ещё куда выбирается. Затворница она так-то, запойная затворница. Так что мы долго и не знали ничего. Но однажды я всё-таки зашёл к ней, уж не помню зачем. Позапрошлой зимой дело было. Зашёл и спрашиваю: так и так, где, мол, супруг твой Митрий?.. Да, вспомнил: что-то у него самого и хотел попросить по хозяйству, у Митьки. А она мне с ходу, как кувалдой по голове: «Не знаю!» Я тоже вот, как ты сейчас: «Это как же такое может быть? — говорю. — Да ты, чай, не расслышала с перепою, не поняла меня? Я говорю: муж-то твой, Митька, куда делся?» Она отвечает: ушёл, дескать, ещё осенью за грибами и не вернулся. А сама синющая, глаза дикие, так и сверкнули в меня огнём! Девчушка-то её из-за шторки своей испуганно выглядывает. Она ведь всегда за шторкой у неё почему-то сидит: прячется от кого, что ли. Хоть и редко я у них бывал, но дочурку всегда в одном месте видел: за этой самой шторкой, значит, в углу. М-да, оно, конечно, того. — он красноречиво пошевелил пальцами и поморщился, покачав головою, однако же останавливаться на судьбе девочки не стал. — Ну вот, я у неё и спрашиваю: «Так может, — говорю, — давно пора сообщать куда следует? Чтобы розыски начали и так далее законным порядком? А Карловна мне в ответ: «Ещё чего! — говорит. — Он, может, к другой бабе ушёл, а я его тут с собаками разыскивать буду? Это, — говорит, — вам, мужикам, лучше знать, куда вы от жён уходите!» Помню, говорит она мне все эти речи, этак тихо, бойко, спокойно говорит, словно и давно уж у ней все эти слова на языке вертелись и наконец свободу получили. Да вдруг, сказавши, подошла она ко мне быстро-быстро и тихо-тихо, как только она ходить умеет, словно привидением подплыла (на меня аж, вот побожусь, холодком повеяло и ещё чем-то, неприятным таким, стылым, словно из погреба), да и хлопнула у меня перед носом дверью! Только, перед тем как совсем захлопнулась дверь, я вдруг увидел в щель глаза её. — Дойдя до этого места, почитаемого рассказчиком, видимо, очень важным, он быстро оглядел поочерёдно всех стоявших в кружке: слушают ли? Слушали. Помолчавши, Петрович глубоко вздохнул полной грудью и продолжал, неожиданно понизив голос: — И не дай бог никому увидеть этакий взгляд! Налитые кровью они были, глаза-то, вот прямо как два стакана с кровью, и очень-очень внимательные. Острый такой был взгляд и абсолютно трезвый. Он у меня поэтому в памяти и отложился, её взгляд, что чудно как-то показалось: только что была синяя и пьянющая, хоть иголкой коли, почти мёртвая, — и вдруг, в мгновение ока, этот кристально трезвый, внимательный, колючий взгляд. Б-р-р, и вспомнить-то жутко! — Он помолчал, покачал головою и опять огляделся, уже улыбаясь. — И на этом баста, товарищи! Никакой родни у них обоих не осталось, все от водки перемерли — обычное дело в русских деревнях, — так что если уж родная жена не пошла в полицию, то никому другому это и подавно не надо. Так и сгинул бедный Митька, как будто и не жил вовсе. Вот только дочка от него и осталась, бедняжка, которой имя даже родная мать не помнит.