Антон Ульрих - Инквизитор. Акт веры

– Да входи же быстрее. Не видел ли вас кто-нибудь?

– Чего ты так дрожишь, Мустафа?

– Я дрожу, о драгоценный Авраам, потому что дело с продажею испанцев становится опасным. Теперь постановлением короля Фердинанда запрещено вывозить рабов из Испании.

– А, ты так говоришь, потому что хочешь сбить цену на мой товар. Ты только посмотри, какого красивого юношу я тебе привез! – воскликнул проклятый иудей и сорвал с головы дона Хуана покрывало.

Маркиз на миг прищурился от света горящего факела. На него во все глаза смотрел маленький и чрезвычайно толстый араб. Араб был одет в одни лишь просторные шаровары малинового цвета. Верх же его был гол, если так можно выразиться, потому что грудь, спину и плечи Мустафы покрывали черные волосы, создавая на его теле что-то вроде шерстяной рубахи. Араб, увидав красивого юношу, хоть и несколько изуродованного распухшим носом и разбитыми губами, зацокал языком. Он бесцеремонно подскочил к оторопевшему Хуану и своими короткими пальцами раскрыл ему рот, оценив, как у коня на базаре, зубы. После, еще сильнее зацокав, работорговец принялся гладить и тискать мускулы юноши. Хуана от этих действий непременно бы вырвало, если б у него в желудке хоть что-то было. Заметив спазмы, прокатившиеся по телу юноши, Мустафа по-своему растолковал:

– Сейчас, мой птенчик, добрый Мустафа тебя покормит.

– Ну, как тебе товар? – напомнил об уговоре Авраам Клейнер, державший в руке горящий факел. – Стоит он того, что я запрашиваю?

– А он точно грамотный? – недоверчиво спросил Мустафа.

– Это же испанский гранд! Настоящий дворянин! – вскричал еврей, которому испуганный Мустафа тут же закрыл рот потной ладонью.

– Не кричи! Торговля испанскими аристократами карается смертью. Ты нас погубишь, теперь ночами по улицам ходят испанские патрули, – сообщил он.

Дон Хуан отметил про себя, что если ему удастся сбежать, то надо идти вдоль любой улицы, тогда велика вероятность найти патруль и попросить у него помощи.

Работорговец хлопнул в ладоши. Выскочившие из дома чернокожие слуги спустили связанного юношу с осла и отвели внутрь дома.

– Ты устал, о драгоценнейший Авраам. Прошу в мой дом. Поешь, отдохнешь с дороги.

И Мустафа, более нисколько не заботясь о пленнике, провел гостя к расстеленному на полу ковру, на котором уже стояли во множестве угощения. Чернокожие слуги знали свое дело. Им, видимо, не в первый раз приходилось принимать рабов в таком плачевном виде, в каком предстал перед ними Хуан. Юношу отнесли в дальнюю часть дома, где поместили в специально оборудованной для пленников комнате, не имевшей окон и с крепким глиняным полом, в котором невозможно было устроить подкоп. Слуги Мустафы раздели пленника и омыли его водой. Затем их место заняла пожилая женщина. Она бегло осмотрела раны юноши, которые оказались лишь легкими ушибами и царапинами. Убедившись, что жизни приобретения Мустафы ничто не угрожает, женщина принесла в комнату большую плошку с сушеными фруктами и маленькую с холодной бараниной. Наконец-то Хуан смог поесть. После этого женщина еще раз вошла к пленнику, неся кувшин с водой. Юноша бросился к ней в ноги и тихо прошептал просьбу вывести его отсюда, но женщина лишь покачала головой и грустно вздохнула.

– Даже если я тебя выведу из комнаты, через дом тебе не пройти, – сказала она. – Тут кругом слуги.

– Я бы переоделся в женское платье и закрыл лицо, – прошептал дон Хуан, памятуя, как ловкий Клейнер провез его через ворота.

– У нас в доме, кроме меня, нет женщин, – был дан ему ответ. – Наш хозяин ими не интересуется.

И, оставив разочарованного юношу, женщина поспешила выйти, неохотно заперев дверь камеры, в которую поместили маркиза, и забрав с собой единственное освещение комнаты – глиняную плошку с горящим фитилем в масле.

Дон Хуан вытянулся на тонком тюфяке, который он на ощупь нашел в углу, и мгновенно заснул. Ему снилось синее небо, в котором сияли лазурные глаза прекрасной Анны. Глаза эти парили над юношей, постепенно вокруг них проявлялись очертания лица, а затем и тела, которое принадлежало не девушке, а быку. Бык с головой Анны и небесными глазами был заклеймен на лбу циркулем, который светился золотым светом, словно нимб над головой святого на изображении в церкви. Сей знак нового креста, изобретенный доном Карлосом де Карабасом, который нес бык, испугал спавшего юношу, заворочавшегося на тонком тюфяке. Перевернувшись на ушибленную руку, он проснулся. Очнувшись среди ночи в новом незнакомом месте, Хуан не сдержался и тихо заплакал. Он никогда не уезжал так далеко от дома, лишь один раз, в раннем детстве, побывав вместе с отцом на празднике Пасхи в Севилье. Грусть и боль захлестнули всего его. Встав на колени, юноша поднял голову и страстно воззвал к Госиоду:

– Боже Всемогущий, если ты существуешь, в чем я, раб твой, нисколько не сомневаюсь, вытащи меня отсюда. Освободи из рук нехристей! Молю тебя, дай мне силы преодолеть трудности, что ты ниспослал мне.

Помолившись и успокоившись, дон Хуан де Карабас улегся обратно на тюфяк и, успокоенный, заснул крепким сном. Ему более не на кого было надеяться, как на Господа Бога и на самого себя. На себя, пожалуй, даже больше.

Ранним утром, едва имам с мечети, что стояла посреди огромного арабского квартала Малаги, провозгласил первую из пяти ежедневных молитв, ростовщик, с которым Мустафа полностью рассчитался, хоть и не без вздохов по поводу опасного промысла, поспешно отбыл из города. Араб по его отбытии направился к пленнику. Едва он вошел, как Хуан проснулся. Юноша вскочил с тюфяка и встал перед работорговцем, совершенно обнаженный, возвышаясь над низкорослым арабом почти на целую голову. Его оливковая кожа, светившаяся в темноте, произвела на Мустафу столь сильное впечатление, что им тут же овладело сильное желание. Араб со смешком подскочил к юноше и стал водить своими волосатыми лапами по его нежной коже. Испуганный Хуан отпрыгнул в угол камеры. Вчера ночью служанка араба предупредила его, что хозяина интересуют богомерзкие сношения с мужчинами, но маркиз и предположить не мог, что это коснется его персоны. Мустафа, забормотав на ломаном испанском языке, что желает своему пленнику только добра, стянул с себя малиновые шаровары, обнажив необычайно маленький, не более мизинца ребенка, член. Вид такого заморыша внезапно так рассмешил юношу, обладавшего превосходными физическими данными, что он не удержался и захохотал. Мустафа, двинувшийся было со сладострастной ухмылкой на беззащитного дона Хуана, остановился как вкопанный посреди комнаты. Он сразу догадался, над чем так заливисто смеется тот, кто только что выглядел напуганным и покорным. Если бы Хуан стал сопротивляться, то наверняка Мустафа поступил бы точно так, как обычно он поступал со всеми симпатичными пленниками, что попадались ему в руки, а именно позвал бы крепких чернокожих рабов, которые бы держали новоявленную страсть хозяина, покуда тот не насладился им. Однако пленник, вместо сопротивления, остановил распаленного непотребной страстью араба не силою, а лишь смехом, причем смехом над тем достоинством, которое обычно у всех мужчин вызывает повышенное чувство самолюбия. Мустафа страшно рассердился, тем более что в сравнении с членом юноши его стручок казался еще меньше. Араб закричал на пленника, объявил, что в таком случае он непременно продаст его на галеры, и весь красный от злобы и обиды выскочил из комнаты. Он приказал слугам тотчас же готовиться к отъезду.