Полина Луговцова - Избушка на краю омута

Прохор знал, что старик жив до сих пор. Изредка видел его, бредущего по улице шаркающей походкой. Наблюдал за ним из окна, удивляясь, почему тот еще не сдох, ведь в детстве Прохора он уже был дряхлым стариком. И что мать в нем нашла? Не иначе, без колдовства не обошлось. За что могла полюбить не только старого, но еще и такого безобразного мужчину молодая здоровая женщина? Отчего она могла радоваться его редким недолгим визитам, случавшимся не чаще, чем раз в месяц? Конечно, старик приходил не с пустыми руками. Приносил дичь, грибы, ягоды, и еще иногда — золото: то колечко, то сережки. Мать не носила эти украшения. Однажды маленький Прохор подслушал их разговор. «Тяжелые они, Кузьма, — оправдывалась она перед стариком. — К земле тянут. Уши болеть начинают, а потом голова. И палец распух под кольцом, еле с мылом стянула, аж посинел». Тогда старик стал приносить монеты — точно такие, как эти, выпавшие из руки Раисы. Со змеями. Мать не знала, что с ними делать, прятала под половицей, завернутые в носовой платок вместе с украшениями. Когда старик уходил, вздыхала: «И что на них купишь-то? Вроде, деньги, а не деньги. Вот соберусь в город, в ломбард снесу — вдруг золотые окажутся». Но деньги так и лежали в тайнике годами. Казалось, мать боялась их продать из какого-то суеверного страха, боязни навлечь беду.

Старик нагонял ужас на Прохора. Удивительно, как мать не замечала разящий от него запах тухлой воды и гниющих водорослей? Как выносила пронизывающий насквозь взгляд, такой жестокий и ледяной? Как позволяла прикасаться к себе его корявым пальцам, похожим на высохшие сучья? И смотрела на его уродливую физиономию со скошенным набок ртом, похожим на синий рубец? Неужели не замечала его грязной одежды, покрытой странными пятнами? Она что, не видела, что они похожи на засохшую кровь?!

Старик никогда не смотрел на Прохора, будто не замечал его. Когда приходил, мать тотчас отправляла сына за чем-нибудь в магазин, а по дороге поручала еще к соседке зайти, что-нибудь отнести или, наоборот, попросить. Когда Прохор возвращался домой, дверь была заперта. Он садился на крыльцо и ждал. Знал: сколько ни стучи, не откроют, пока время не придет. Потом раскрасневшаяся мать с растрепанными волосами отворяла ее и с притворным удивлением восклицала: «Ох, а чего ты не постучишься-то? Или стучал? Да я не слыхала. Ну, заходи. Все купил-то? Ничего не забыл?»

Иногда старик оставался и на ночь. Тогда в комнате матери допоздна слышался его скрипучий бормочущий голос. Что, интересно, он ей рассказывал? Мать даже смеялась иногда, только смех ее был какой-то ненастоящий — напряженный, настороженный. Будто хотела веселой казаться, а на самом деле не до смеха ей было. Наверное, ей было страшно, как и Прохору. Всегда, пока старик находился в доме, в воздухе витало незримое напряжение, ощущалась тревога. И лишь дверь захлопывалась за его спиной, Прохора тут же отпускало, да и мать становилась сама собой, переставая кривляться и притворяться.

Однажды мать пропала. Проснувшись ранним утром, Прохор обнаружил, что жутко замерз, и удивился. В начале лета ночи были еще прохладные, поэтому они с вечера протапливали большую русскую печь, и ее пышущее тепло согревало дом до рассвета. Но за окном было еще темно, а пальцы рук у Прохора закоченели от холода. Он соскочил с кровати, и ледяной пол обжег пятки, как бывало зимой, в мороз, когда он выбегал на секунду в сени, например, взять что-нибудь из припасов. Материна спальня пустовала. Прохор осмотрел весь их небольшой дом, заглянул в кладовку и сени, вышел на улицу, покричал — вдруг приспичило ей в сортир? Не дождавшись ответа, направился к деревянной кабинке в конце огорода, по пути оступившись впотьмах и угодив голой ногой в заросли крапивы. Снова позвал мать, уже не надеясь, что она отзовется. Приоткрыл скрипучую дверь, выпуская наружу зловонный запах испражнений. В полоске лунного света на полу зияла чернотой вырезанная «для нужды» дыра. Сортир был пуст. Прохор вернулся в дом и прождал мать до обеда, а потом пошел искать по селу, хотя и понимал, что не найдет. Не могла же она среди ночи в гости уйти? Более того, он подозревал, где она может быть, но не хотел идти туда, тянул время, надеясь, что она сама вернется. И лишь просидев без сна всю следующую ночь и глотая соленые слезы, Прохор решился отправиться в Камышовку. Он пытался позвать с собой кого-нибудь из друзей, сельских мальчишек, но никто не согласился: места в окрестностях Камышовки считались гиблыми, а о старике поговаривали, что он сроднился с нечистью. Поэтому Прохор взял с собой топор — скорее, конечно, для храбрости. Не для убийства же. И в страшном сне представить не мог, что придется использовать его по назначению, как оружие. А когда добрался-таки до избушки, чудом еще не сползшей в зловонный омут, такое там увидал, что едва в обморок не грохнулся. Поплыло все перед глазами от кровавой картины, открывшейся за тяжелой толстой дощатой дверью. Остановился прямо на пороге, будто его паралич сковал, уставившись на согнувшуюся над столом фигуру старика. Сознание Прохора отказывалось понимать, что лежит на том столе — настолько это было ужасно. Только слушал, как чавкает нож, то и дело ныряющий в окровавленное мясо. А потом вдруг старик резко обернулся, и Прохору показалось, что лицо его исказилось до неузнаваемости, стало похоже на рыбью голову: глаза разъехались и выпучились, нос расплылся и слился с растянувшимся до ушей безгубым ртом, полным мелких острых зубов, а кожа стала серой и блестящей от склизкого налета. Но, возможно, это от шока у Прохора со зрением что-то случилось. Мгновение они смотрели друг на друга, а потом старик метнулся к нему, выставив вперед огромный окровавленный тесак. Прохор даже успел заметить, как с «кровостока» срываются крупные алые капли. Инстинктивно отшатнулся назад и в сторону, оказавшись на крыльце, и старик, вместо того чтобы воткнуть лезвие ему в живот, по инерции пронесся мимо и полетел со ступеней лицом вниз. Не думая, Прохор замахнулся, всадил топор между его выпирающих из-под рубахи острых лопаток и бросился наутек. Очутился он в родном селе, как ему показалось, уже через пару минут. Конечно, такого просто не может быть — ведь от села до Камышовки не меньше двух часов ходьбы. Наверное, сознание от шока отключилось, поэтому и возникло ощущение, что длинную дорогу сквозь дремучий лес он одолел в несколько прыжков.

Захлебываясь в рыданиях, он исступленно заколотил в дверь дома, где жил участковый. Когда тот открыл ему, кулаки у Прохора сочились кровью. Сказать он ничего вразумительного не мог, икал и ревел. Вскоре появился знакомый фельдшер, сделал какой-то укол, и Прохор отрубился. Наутро голова гудела, а сбитые руки ныли нестерпимо. Лицо незнакомой женщины в высоком белом колпаке, маячившее над ним, выражало участие. Пожелав доброго утра и поинтересовавшись его самочувствием, женщина сообщила, что Прохор находится в больнице, а мать его в данный момент разыскивают. «Он ее зарубил! Зарубил! И я его зарубил!» — надрывно завопил Прохор. «Медсестра!» — крикнула женщина, обернувшись назад. Очередной укол вновь отправил его в забытье.