Дмитрий Ахметшин - Комплот детей

— Это от обморожения? — спросил он.

— Возможно, — сказал Кирилл, не посмотрев ни на него, ни вниз, на свои ноги.

— Болит?

— Боль мало что значит теперь, когда есть Голос.

Игорь потёр виски. Связанная, ладная, по сравнению со всеми остальными, фраза звучала в устах мальчишки как нечто чужеродное. Словно речь политика на губах бродяги.

— Вы и вправду чужаки? Вы пришли откуда-то из другого мира и захватили наших детей? — спросил мужчина, водрузив на себя жену. Она пыталась идти сама, но получалось плохо.

Кирилл повернулся и последовал прочь, будто готов был в любой момент растаять в воздухе. Казалось, будто спина ребёнка может сию секунду треснуть и расползтись под внимательным взглядом, как размокшая картонка. Игорь не отрывал от неё луча фонаря и крупно вздрогнул, когда то, что было когда-то Кириллом, вдруг обернулось к нему и улыбнулось.

— Не говори глупых слов, папа, — сказал он, отчаянно переигрывая и фальшивя. — Я тот же, кем был. Просто кое-что произошло. Нам всем открылась тайна.

— Какая тайна? А всем старшим ребятам тоже открылась тайна? Что-то, из-за чего они дружно свели счёты с жизнью?

— Придётся рассказывать давным-давно. Долго.

— Уж потрудись, — зарычал Игорь, внезапно почувствовав горечь за погибшее поколение. Когда всё в одночасье рухнуло в пропасть, какое право они имеют приходить и рассказывать о какой-то тайне? Нет такой тайны, которая своим открытием способна обратить смысл существования человечества в источник его ненависти.

— Игорь, — зашептала на ухо Ленка. — Скажи ему, чтобы уходил к чёрту. Я его уже похоронила.

— Я обязательно так и сделаю, дорогая, — сказал Игорь, дотронувшись до распухших от попыток освободиться костяшек пальцев. — Только после того, как он расскажет нам всё.

Шажок за шажком, как неуклюжее и смешное четырёхногое животное, они стали спускаться по лестнице. Спина Кирилла то скрывалась в темноте, то выступала из неё, как могильная плита, сброшенная с гроба воскресшим Иисусом. Внизу, возле двери, споро разобрали баррикады. По мере того как ширилась полоса света от открывающейся двери и свежий воздух, пахнущий уже теплом, вползал в лёгкие, в душе Игоря наступало какое-то благоденствие. Как будто бесплодная земля, которую он поливал исключительно керосином сидя между картонными коробками возле примуса, вдруг дала один-единственный зелёный побег.

Когда солнце отправило в глаза вышедшим на свет людям сотни и сотни метких своих стрел, Кирилл повернулся и начал рассказ на своём нелепом, ломаном языке.

Всё началось с голоса в голове. Нет… не голоса, а — Голоса. Для всех детей это случилось в одно и то же время, четырнадцатого февраля, с трёх до четырёх утра. Все они проснулись от голоса в голове, как будто кто-то наклонился к самому уху и заговорил… только глубже. Куда глубже. Голос был в самой голове. Он звучал так громко, так торжественно, что услышишь, даже если будешь затыкать уши. Даже если сам будешь орать, что есть мочи. Всё остальное померкло и перестало иметь значение. Всё стало как в больничной палате, где даже в глазах медсестёр всё белоеЈ чистое… стерильное до тошноты. Только Голос всё вещал и вещал, слова — каждое, как гул в турбине самолёта, — начисто выдували из головы все другие мысли. Нет, тогда Кирилл не больно-то понимал, что говорит этот голос, потому что было слишком громко… и был какой-то шум на фоне, вроде как радиопомехи или рёв турбин взлетающего самолёта, что заглушает голос капитана. Но как же хотелось понять, о чём он говорит! Больше всего на свете. Там были такие прекрасные слова, которые не найдёшь ни в одном словаре. Но куда удивительнее был смысл этих слов. Голос будто диктовал ответы на самую запутанную шахматную партию на земле. Открывал несколькими словами все тайны и делал их незначительными, меркнущими перед одной, великой Тайной, как свет фонаря меркнет перед солнцем. Нет, серьёзно, это было так громко, что если бы Игорь с Ленкой не ругались, они бы тоже, наверное, могли бы услышать: достаточно просто приложить ухо к уху ребёнка и послушать.

Даже сквозь весь этот многозначительный шум Кирилл слышал ссору. В то утро он слез с кровати и пошёл на звуки. Видел всё от начала до конца, но не было ничего на целом свете, что могло бы его тогда взволновать. Всё было таким, будто ты очнулся от сна и обнаружил, что всё вокруг — картонная коробка с игрушками. Что другие люди — просто пластиковые солдатики, и сам ты недалеко от них ушёл… вместе с тем, если бы, скажем, ты вдруг сгорел или был разломан на мелкие клочки, всё равно остался бы сам собой, цельным и полным, и никуда бы не исчез.

Тогда он начал выбираться под солнце… под настоящее солнце, то, которое Кирилл чувствовал, есть впереди. Проделал в коробке одну дыру, другую, и вылез… да, он ушёл из дома. «Эта смешная штука, в которой вы чувствуете себя спокойно, больше не была моим домом», — обретя вдруг красноречие, сказал Кирилл. Он чувствовал, что должен воссоединиться с остальными . Он знал, что есть ещё многие и многие открытые души, с которыми нам достаточно просто быть рядом, чтобы испытать… Господи, какое мелкое слово! Не удивительно, что люди всё время ссорятся и воюют, как можно в этом варварском языке отыскать что-то хоть мало-мальски годное к использованию? — испытать притяжение душ.

— Но почему ты не отвечал, когда мы к тебе обращались? — спросил Игорь.

— В мире не стало слов, которые… которые могли иметь хоть какое-то значение, — ответил Кирилл. — Это как если бы горы вдруг стали меньше Я-меня, и вся планета стала меньше Я-меня, а вы бы так и остались у моих ног, словно песчинки. Разве я мог бы рассказать, что вижу за краем вселенной?

Ленка начала оживать. Стекая по груди Игоря, она шепнула:

— Это наш сын. У него всегда хватало фантазии на такие метафоры.

Кирилл, посмотрев на них строго и как будто бы с бесконечным терпением, продолжил рассказ. Он нашёл других, таких же. Это было несложно. Они чувствовали друг друга и шли друг на друга, как на свет. У каждого из них, у любой девочки и у любого мальчика, было теперь по кусочку чего-то великого в голове.

— А как же тот младенец, которого ты похитил? Нам с твоей матерью из-за него чуть головы не отстрелили.

— Шшшш, — сказала Лена, сжимая в кулаке край воротника Игоревого пальто. Приподняв голову, она внимательно слушала.

— Слышащий первым… прежде, чем перейти к первослышащим, к мышатам, нужно сказать ещё вещи. Это есть… чистота того, что все мы имели. Дети постарше, как твой Я-Кирилл, могли разглядеть текстуру и постараться посмотреть, что внутри, — он помедлил, и сказал с неожиданной грустью, почти нормальным голосом. — Но кусочки, которые достались нам, всё-таки были слишком мутные. Это как оплавленное стекло… малыши, слышащие первыми, владели чистым стеклом. Чем младше мышонок, тем чище стекло в его голове. Мы — слышать и различать Голос. Младенцы — понимать всё, от первой буквы до конца времён.