Нейтан Баллингруд - Раны. Земля монстров [сборник litres]

Он спустился ниже, спиной вперед, – разматывая веревку по мере движения. Мир отдалялся от него. Ниже и ниже, и вот он стоит на коленях у самого края выступа, и его окутывает жаркая, резкая вонь псины. Гарнер стянул перчатку зубами. Работая быстро, чтобы не поддаться нападению ледяной стихии, он неловко вытащил из чехла нож и прижал лезвие к первому из ремней. Он резал, пока кожа, затрещав, не лопнула.

В темноте под ним закачался и скорбно завыл Атка. Гарнер принялся за следующий ремень, почувствовал, как тот подается, как все – сани, перепуганные собаки – соскальзывает в пропасть. На мгновение ему показалось, что сейчас свалится вся упряжка. Но она удержалась. Он взялся за третий ремень, уже ослабший из-за какой-то причуды натяжения. Тот также распался надвое под его ножом, и Гарнер снова ощутил, как в темном колодце под ним раскачивается Атка.

Гарнер вгляделся в черноту. Увидел смутный, размазанный силуэт пса, чувствовал, как немой ужас животного передается и ему, и когда он поднес лезвие к последнему ремню, у него в голове прорвало тщательно выстроенную плотину. Память захлестнула его: ощущение изорванной плоти под пальцами, далекое громыхание артиллерии, осунувшееся и мрачное лицо Элизабет.

Пальцы подвели его. Слезы ослепили. Атка утягивал сани вниз, трепыхаясь в своей шлейке. И все равно Гарнер медлил.

Веревка заскрипела под дополнительным весом. Вокруг него посыпался лед. Гарнер взглянул наверх и увидел Коннелли, постепенно спускающегося по веревке.

– Давай, – буркнул тот; глаза его были словно куски кремня. – Режь.

Пальцы Гарнера, сжимавшие рукоять ножа, ослабли. Он почувствовал, как тьма тянет его за ноги, услышал визг Атки.

– Дай сюда чертов нож, – рявкнул Коннелли, вырывая его из руки Гарнера, и они вместе повисли на единственной тонкой нити серой веревки – двое мужчин, нож и бескрайняя бездна неба над их головами – пока Коннелли яростно резал последний ремень. Сначала тот держался, а потом неожиданно лопнул, и концы его, закручиваясь, разлетелись в стороны от лезвия.

Атка, завывая, рухнул во тьму.

Они разбили лагерь.

Нужно было распутать и починить упряжь передних саней, позаботиться о собаках, перераспределить груз с учетом потери Атки. Пока Коннелли занимался этим, Гарнер ухаживал за Фейбером – в импровизированной шине, наложенной им после вчерашнего несчастного случая, черной коркой замерзла кровь – и бинтовал лодыжку Бишопа. Действия были автоматическими. Когда Гарнер служил во Франции, он выучил свое тело работать, пока разум блуждает где-то еще; это было необходимо, чтобы не сойти с ума на войне, когда к нему приносили солдат, расстрелянных немецкими пулеметами или обожженных и покрывшихся язвами от горчичного газа. Он работал, чтобы спасти этих людей, хотя работа была безнадежной. Человечество выработало аппетит к смерти; доктора были только провожатыми на этом пути. В окружении криков и лившейся крови он держался за воспоминания о своей жене, Элизабет: о тепле ее кухни в бостонском доме, и о тепле ее тела тоже.

Но всего этого больше не было.

Теперь, когда он позволял своему разуму блуждать, тот забредал в темные места, и Гарнер обнаружил, что вместо этого сосредотачивается на мельчайших деталях заученных действий, как студент-первогодок медицинского университета. Он отрезал кусок бинта и туго, аккуратно замотал «восьмеркой» голые лодыжку и ступню Бишопа. Он не отвлекался ни на какие мысли, прислушиваясь к напряженной работе легких на морозном воздухе, к тому, как Коннелли, обуздывая свой гнев, трудится над упряжью, к приглушенным звукам собак, зарывавшихся в снег, чтобы отдохнуть.

И еще он прислушивался к далеким крикам Атки, которыми расщелина истекала, точно кровью.

– Не могу поверить, что пес до сих пор жив, – сказал Бишоп, для пробы перенося вес на лодыжку. Он сморщился и сел на ящик. – Крепок, ублюдок старый.

Гарнер представил себе лицо Элизабет, ставшее жестким от боли и упрямства, пока он воевал далеко за океаном. Боялась ли она, повиснув над собственной темной пропастью? Звала ли его?

– Помоги мне с палаткой, – сказал он.

Они оторвались от основной части экспедиции, чтобы отвезти Фейбера к одному из складов с продуктами на леднике Росса, где Гарнер мог бы о нем позаботиться. Там им предстояло ожидать прочих членов экспедиции, что вполне устраивало Гарнера, но не слишком нравилось Бишопу и Коннелли, у которых были большие планы на этот поход.

До ночи оставался еще месяц, но, если они собирались встать здесь лагерем для ремонта упряжки, им нужны были палатки, чтобы сберечь тепло. Коннелли подошел, когда они вгоняли колышки в вечную мерзлоту, безразличными глазами мазнул по Фейберу, все еще привязанному к саням, плененному морфиновыми снами. Он взглянул на лодыжку Бишопа и спросил, как она.

– Справится, – ответил тот. – Ей придется. А как собаки?

– Нужно решить, без чего мы можем обойтись, – сказал Коннелли. – Какие-то вещи придется бросить.

– Мы лишились только одной собаки, – сказал Бишоп. – Не так уж сложно будет справиться.

– Мы лишились двух. Одна из направляющих переднюю лапу сломала. – Коннели открыл одну из сумок, привязанных к задним саням, и достал армейский револьвер. – Так что идите, разбирайтесь, что нам не нужно. А я займусь ей. – Он бросил презрительный взгляд на Гарнера. – Не бойся, тебя просить не буду.

Гарнер смотрел, как Коннелли подходит к раненой собаке, лежащей в снегу вдали от остальных. Она одержимо вылизывала сломанную лапу. Когда подошел Коннелли, собака посмотрела на него и вяло замахала хвостом. Он прицелился и прострелил ей голову. Выстрел сопровождался глухим, незначительным звуком, поглощенным просторами открытой равнины.

Гарнер отвернулся, эмоции сотрясали его с поразительной, головокружительной силой. Бишоп поймал его взгляд и невесело улыбнулся.

– Не лучший выдался денек, – заметил он.

Атка все скулил.

Гарнер лежал без сна, глядя на брезент, натянутый над ним, гладкий, как внутренняя поверхность яичной скорлупы. Фейбер стонал, взывая к какому-то горячечному фантому. Гарнер ему почти завидовал. Не травме – чудовищному открытому перелому бедра, следствию неудачного шага на лед, когда Фейбер вышел из круга палаток, чтобы помочиться, – но сладостному морфинному забвению.

Во Франции, во время войны, он знал множество докторов, которые пользовались морфином, чтобы отогнать ночные страхи. А также видел лихорадочную агонию абстинентного состояния. Гарнер не желал этого испытывать, но все равно чувствовал искус опиата. Чувствовал тогда, когда его поддерживали мысли об Элизабет. И чувствовал сейчас – еще сильнее, – когда этой поддержки больше не было.