Гильермо Дель Торо - Незримые [litres]

После двух-трех вдохов псы завалились на бок и погрузились в глубокий сон.

Переступив через них, Блэквуд, под нарастающий аккомпанемент заклинания, свернул за угол. Женщина в белой хламиде и белой повязке склонилась над захоронением в известковом грунте, окутанным лиловой дымкой. Холодная мгла трансформировалась в силуэты давно усопших людей; они выстраивались в ряд, сорок с лишним мужчин, женщин, детей, их зыбкие фигуры дрожали, от волос и плеч, как пар от сковородки, поднимался сиреневый дымок и растворялся в затхлом воздухе.

Повинуясь утробному приказу Хуаниты, призраки, витавшие над растревоженными могилами, потянулись к Блэквуду.

Одесса высматривала обладателя знакомого голоса в страхе, что им окажется Эрл Соломон.

– Одесса, милая, это я.

Из тени выступил отец, одетый, по обыкновению, в кардиган поверх оксфордской рубашки; на губах играла приветливая улыбка.

– Папа? – Одесса никак не ожидала увидеть отца, но вместе с тем его появление в катакомбах в самом центре Нью-Йорка воспринималось вполне буднично. Она вдруг успокоилась, расслабилась. – Откуда ты взялся?

Он замер в нескольких шагах от нее и робко улыбнулся:

– Почему ты перестала меня навещать?

Одессу переполняло раскаяние, зато теперь она наконец-то сможет объясниться, высказать наболевшее.

– Не хватило сил. Ты предал своих клиентов. Предал семью. Предал меня… – на последнем слове ее голос дрогнул, но она сумела продолжить: – …меня, ту, что всегда поддерживала тебя. Защищала в суде. Оправдывала перед людьми. А ты выставил нас полными идиотами. Меня особенно. Ты разбил мне сердце.

– Знаю. – Отец осторожно шагнул вперед. – Я виноват. Но ты даже не представляешь, как мучительно и одиноко сидеть за решеткой.

– Извини, папа. Я люблю тебя, очень люблю, но…

– Сумеешь ли ты простить меня? – Отец приблизился еще на шаг и раскрыл объятия. – Пожалуйста.

Блэквуд развернул кожаный сверток, не сводя с призраков глаз, и на ощупь достал ампулу. Силуэты обступали его, хотя их ноги не двигались, они плыли по воздуху, словно облака на ветру. Хуанита натравила их на врага в надежде, что тот воспользуется могущественным заклинанием и растратит все силы на борьбу.

Однако вышло иначе. Блэквуд откупорил ампулу из зеленого стекла, щедро сбрызнул руки раствором оттенка белой розы, потом убрал ампулу на место и сунул сверток в карман.

Потом потер ладони, распределяя жидкость, и воздел руки к восставшим из гроба рабам. С губ срывались фразы на языке Енохианских ангелов. От пальцев пошла золотистая дымка. Блэквуд распахнул объятия, и дымка окутала его коконом медового света. Призраки ускорили шаг и, набычившись, приготовились к атаке.

Содрогаясь всем телом, Блэквуд вбирал в себя истерзанные души. Вместо сопротивления он поглощал их страдания, боль, страх, горечь, ожесточение. Пропускал их агонию через себя.

Хуанита напутствовала свою армию. Отравляла ее тьмой. Злобой.

Нельзя излечить страдающие души, но можно сообщаться с ними, попробовать достучаться до сердец.

Вас эксплуатировали при жизни. Так боритесь после смерти, не дайте злу восторжествовать , внушал Блэквуд.

Глаза Одессы наполнились слезами. Простить отца… Разве не об этом она мечтала многие годы?

Нет. Некоторые преступления – личные, эмоциональные – не заслуживают прощения.

– Папа, извини, не могу… – пробормотала она.

Замешательство в его взгляде сменилось огорчением… и яростью.

И вот перед ней уже не отец, а Эрл Соломон. Он занес руку и наотмашь ударил ее по лицу. Одесса пошатнулась и рухнула на каменный пол.

Потрясенная, она подняла голову; челюсть болела, в ушах стоял звон. Одесса озиралась по сторонам в поисках отца, как вдруг ее осенило. С глаз словно упала пелена.

Эрл Соломон, в больничной пижаме и носках, с нечеловеческой скоростью рванул к ней, намереваясь в прыжке раздробить ей горло. В последний момент Одесса увернулась, старик навалился на нее, молотя кулаками по мягкой плоти. Поначалу Одесса просто блокировала удары, но Соломон был неутомим. Если ничего не предпринять, он просто забьет ее до смерти.

Одесса перевернулась, сбросив противника, и поползла прочь. Короткая передышка освежила в памяти образ прежнего Соломона, человека, внушавшего ей искреннюю симпатию и уважение.

– Нет! – взмолилась Одесса.

Но того Эрла Соломона больше не было.

С поразительной для старческого тела проворностью Пустота вскочил и бросился на нее, грозно потрясая руками над головой. Одесса привстала, чуть подалась вперед и, протаранив нападавшего, перекинула его через бедро. С душераздирающим хрустом Пустота шлепнулся на голый бетон.

По щекам Одессы струились слезы горечи и отчаяния.

– Не надо! – выкрикнула она, заметив, что тварь снова готовится к атаке. – Не вынуждайте меня.

Но он уже разогнался и врезался в нее всей массой. Столкновением их отбросило в разные стороны.

– Прекратите!

Пустота был неумолим. Бешеный пес, психопат и терминатор в одном флаконе. Демон успел вскочить, и Одесса различила за его спиной груду досок и торчащие из ящика инструменты.

Костлявые пальцы впивались ей в висок, щеку, стараясь ослепить. Извернувшись, Одесса пнула старика в коленную чашечку, высвободилась и, шатаясь, плюхнулась на доски.

Не отводя глаз от Пустоты, она пыталась нащупать какое-нибудь оружие. Пальцы стиснули рукоять молотка. Одесса попробовала подняться, но Пустота был начеку и ногой выбил молоток из ее рук. Одесса рухнула плашмя, лихорадочно цепляясь за ящик с инструментами, вскоре нашарила хорошо знакомый выпуклый деревянный набалдашник.

Пустота развернул ее к себе и оскалился. Еще немного, и вцепится в кожу. Одесса упиралась левым локтем ему в гортань, кадык, но тщетно. Лязгающие челюсти зависли в миллиметре от ее лица.

– Господи, прости, – пробормотала Одесса сквозь стиснутые зубы. – Эрл, бога ради, простите.

Стальное шило вонзилось Пустоте в основание черепа и через большое отверстие вошло в мозг.

Глаза твари расширились, изо рта вывалился распухший язык. С истошным воплем Одесса оттолкнула корчащееся тело и поползла прочь.

Устроившись на безопасном расстоянии, она с облегчением и горечью наблюдала за конвульсиями существа. Ее туловище, колени и бедра превратились в сплошной синяк. Она в изнеможении опустилась на каменный пол и судорожно втянула в себя воздух.

Но рассиживаться некогда, надо вставать. Конвульсии прекратились, в жутком сумраке подземелья вырисовывался неподвижно распростертый старик.

Подобно игре теней, над Соломоном заклубился пар. Потянуло гарью… Пустота! Одесса заслонилась руками, отпрянула – как вдруг ее пронзил острый спазм. Позвоночник выгнулся, голова запрокинулась назад. Ослепительная вспышка боли… а после по венам разлилось благодатное тепло, конечности обмякли, на сердце воцарился покой.